В 1943 году, весной, когда шла посевная и мы снова боролись за гектары и работали, напрягая все силы, в это напряженное время на Машу обрушилось горе.

Я стала замечать, что она нервничает. Раза два спросила, что с ней. Она посмотрит на меня сухими глазами, нахмурит брови и недовольно скажет:

— О чем ты, Даня? — Я и замолчу, понимаю, неприятно Маше, что вижу ее переживания.

Мы все заметили, что перестали приходить Маше письма со знакомым всем нам почерком. Наверно, с танкистом Ваней что-то произошло. «Уж не убит ли?» — с тревогой думала я. Может, ранен? Он стал уже майором и орденоносцем, об этом рассказала нам Маша.

Мы с Машей были в вагончике и ремонтировали головку блока, когда пришел почтальон и принес большую кипу писем. Почтальон ушел, а мы с Машей стали разбирать письма. Я заметила, как лихорадочно она просматривала письма, как отбрасывала все, что были адресованы ей, искала только одно-единственное, но его не было. Потом, уже не торопясь, стала рассматривать треугольнички писем, присланных ей. Вдруг она остановилась на одном. Оно было в настоящем почтовом конверте, а не свернуто из бумаги треугольничком, как обычно писали тогда с фронта.

Маша быстро вскрыла конверт, вижу — на хорошей бумаге, что-то напечатано. Она прочла, вскрикнула, страшно побледнела, посмотрела на меня испуганными, страшными глазами, хотела что-то сказать, но голос ее пресекся, она не могла выговорить ни слова. Маша прижала к груди письмо и выбежала из вагончика.

К ночной смене Маша пришла. Ее осунувшееся лицо было бледно, губы запеклись, как в лихорадке, воспаленный взгляд был мрачен. С этого дня она замкнулась в себе и ни с кем почти не разговаривала. Во взгляде ее больших глаз теперь было что-то страдальческое, отрешенное от мира.

Однажды ночью, когда началась страшная гроза и я побежала к девчатам, работавшим в поле, в ночном, Кострикина раскрылась передо мной.

Молнии то и дело полосовали небо, со страшным треском грохотал гром, дождь лил как из ведра. Мы с Машей прижались к машине и закрылись брезентовым плащом, который я захватила с собой. И тут Маша сказала мне:

— Даня, почему так несправедливо судьба распоряжается, — ты знаешь, у Бугрова семью фашисты зверски замучили. Когда город освободили, он узнал. Он должен был за них отомстить, должен, а его через несколько дней убили. У них стрелка-радиста убило и Ваню, — а водитель жив остался, он вывел танк из боя. Почему Ваня погиб? И семья вся, и он — почему? Он должен был жить, должен, Даня, должен же был, да? Ну, скажи, да? Я вот все думаю, думаю, хочу понять, почему в жизни бывает такая несправедливость?! Ты мне скажи!