В голицынской школе учились преимущественно деревенские ребята. Сама школа оказалась далеко не образцовой. Весной 1940-го там были “непрерывные скандалы, грязь, неорганизованность и полнейшая неразбериха”. Класс ругали “за плохую дисциплину”. Но и здесь Мура никто не обижал. Одноклассники были для него слишком маленькими и глупыми, и Мур сдружился со старшеклассниками: “Семнадцатого пойду на вечер в школу – теперь у меня целая компания девятиклассников, с которыми довольно весело”, – писал он 16 апреля. У них он пользовался репутацией всезнайки, но над ним не посмеивались, не завидовали, а охотно дружили. Мур даже решил, будто у него появились если не настоящие друзья, то хорошие товарищи. Но, видимо, компания, с которой связался Мур, считалась хулиганской. Завучу пришлось даже специально поговорить с Георгием, посоветовать не водиться с этими некультурными хулиганами: они “не соответствуют вам ни в какой мере”. Мур покорно согласился, чтобы не влипнуть в какую-нибудь историю со своими новыми товарищами, но все-таки продолжал общаться с ними вплоть до экзаменов. Он радовался, что теперь “в отличных отношениях” с ребятами.
За всё время обучения в московских и подмосковных школах Георгия Эфрона ни разу не попрекнули происхождением. Не назвали “сыном разоблаченного врага народа”, не припомнили ему арест отца и сестры. Это кажется удивительным, противоречит не только нашим стереотипам о сталинском времени, о советской школе, но и свидетельствам современников.
Из воспоминаний Лидии Либединской: “Приходя утром в класс, мы ежедневно заставали кого-нибудь из наших товарищей, понуро сидящего за партой. <…> Мы не спрашивали: что случилось? Мы знали: ночью раздался звонок и увели из дома того (или тех!), за чьей спиной можно было беззаботно жить”.702703 Возможно, Георгий не афишировал арест отца и сестры. Ни в одной из московских школ Мура об этом не знали. И не проверяли. В обществе без электронных документов, без видеокамер, баз данных и прочего установить тоталитарный контроль оказалось невозможно. К тому же волна репрессий в 1939–1940-м уже схлынула, прекратилась истерика вокруг московских публичных процессов. Мур ничего подобного не упоминает. Его ни разу не назвали “сыном шпиона”, “арестованного врага народа”. Он не участвовал в собраниях, посвященных разоблачению “врагов”, их семей, их детей. Да этих собраний, очевидно, и не было там, где он учился с осени 1939-го по июнь 1941-го.
“…У меня отец – крупный ответственный работник”
“…У меня отец – крупный ответственный работник”