Домохозяйки бросились в магазины – покупать крупы, муку, консервы, соль, спички, – перед магазинами выстроились очереди. Елисеевский магазин, с утра привлекавший обеспеченных покупателей свежей стерлядью, осетриной горячего копчения, сырокопчеными колбасами, ароматной бужениной трех сортов, теперь осаждали покупатели крупы и консервов. Судя по тому, что “в магазине № 43 по Можайскому шоссе дневная норма продажи сахара и растительного масла была распродана до 12 час. дня”894, узнавших о войне еще до объявления Молотова было не так уж и мало.
Состоятельные люди прежде всего шли не в магазины, а в сберкассы (слово “банк” в СССР употребляли только в статьях о капиталистических странах). Понимали, что вклады могут заморозить и вовсе конфисковать. Уже к 16:00 во многих сберкассах кончились наличные.
В Москве введена светомаскировка: по вечерам “надо зажигать голубые лампы и завешивать окна”.895 Трамваи погасили огоньки, теперь они предупреждали пешеходов о своем приближении только частыми перезвонами.
“Всякие я слышала рассказы об этих первых днях войны, – вспоминала Эмма Герштейн, – но ни в устных передачах, ни в документальной хронике, ни в художественной литературе мне не случалось прочитать об одной подробности. <…> Но нигде не было сказано, что всё молодое поколение вышло на улицу. <…>…юноши и девушки поняли, что пробил их звездный или смертный час. От волнения они не могли оставаться дома. Им хотелось быть вместе, но не в семье.
В первый день какие-то группы организованно пошли на Красную площадь. Только что они принимали здесь поздравления с окончанием средней школы, праздновали начало новой жизни. Но на этот раз их никто не встретил. Не до того было. Следующие группы растеклись по всему городу. К ним присоединялись новые. Но они не строились в колонны, не связывались руками в цепи, не пели, не несли плакаты. Постепенно они заняли все мостовые на улицах и просто шли, кто по двое, кто по трое, а больше в одиночку, молча, изредка перекидываясь словами с идущим рядом. Вдумчивые и взволнованные, они прощались с московскими улицами, дворами, друг с другом. Поколение шло навстречу своей судьбе”.896
“…Я всегда был антинацистом”
“…Я всегда был антинацистом”
Как нарочно, именно 22 июня у Мура испортилось радио. Он переживал, что остался без новостей. Чинить радио не пришлось: 25 июня вышло постановление Совнаркома “О сдаче населением радиоприемных и радиопередающих устройств”. За пять дней все обязаны были сдать свои радиоприемники и радиопередатчики. Их принимали в почтовых отделениях. Мало кто решился не подчиниться: в коммунальной квартире могли бы тут же донести на соседа. Мур свой радиоприемник сдал. Остались только черные тарелки репродукторов, транслировавших государственную радиостанцию. Еще раньше, 22 июня, объявили о запрете фотосъемки. Фотоаппараты тоже нужно было сдавать, но такой техники у Цветаевой и Мура не было.