Второй сюрприз, но довольно платонического характера, был от генерала барона Будберга{272}, бывшего военного министра у адмирала Колчака, моего товарища по Академии Генерального штаба. Он пришел пожелать мне счастливого пути и сообщить мне, что Розанов перед отъездом своим в Европу поручил ему выдать из оставшихся в его распоряжении денег пособия целому ряду лиц, в том числе мне было намечено пособие в 1500 йен, но… Здесь я узнал, что крах банка «64» был для меня небезразличен: деньги эти лежали в названном банке.

Откровенно скажу: я не очень огорчен был этим обстоятельством. Источник этот, когда я узнал подробности его происхождения, не представлялся мне кристально чистым, и пользование им не могло не вызвать некоторых колебаний. Быть может, и даже весьма вероятно, я, в моем незавидном положении, и не устоял бы тогда перед соблазном, а потом не один раз упрекал бы себя в слабости. Судьба избавила меня от борьбы и колебаний.

Наконец, третий сюрприз заключался в том, что с пристани из группы европейцев один господин, блондин весьма благообразной внешности, осведомлялся, нет ли на пароходе генерала Минута. Когда я подошел к борту, он отрекомендовался Ильиным, родственником моего троюродного брата гофмейстера Менделеева{273}, предводителя дворянства Тверской губернии, и сообщил мне, что на пароходе едет в Соединенные Штаты некто Бурышкин{274}, видный московский коммерсант и общественный деятель, который хотел бы со мной познакомиться. Кроме Бурышкина, пассажира первого класса, на пароходе оказались еще два морских офицера, пассажиров второго класса; капитан первого ранга Руденский{275} и лейтенант Никольский{276}, но к пассажирам я еще вернусь ниже.

Здесь считаю нужным остановиться на заключительной сцене отплытия парохода в дальнее плавание, сцене, бросающей свет на внутреннюю жизнь японского народа, столь мало известную иностранцам.

Пристань, как я уже упомянул, была покрыта сплошной толпой провожающих. Над головами их на длинных жестах веяли разные значки, знамена и бумажные плакаты, испещренные иероглифическими надписями. Что обозначали они, я не знаю. Были ли они значками кланов, которые до сих пор традиционно существуют в Японии, обозначали ли они принадлежность к каким-либо политическим или общественным организациям или просто-напросто содержали пожелание счастливого пути, мне так и не удалось узнать.

Бесчисленные серпантины, пестря всеми цветами радуги, свешивались с высокого борта парохода к группам провожающих, и оживленный говор сплошным гомоном стоял над многотысячной толпой. Но вот приблизился момент отплытия; торопливо выпроводили с парохода всех, кто не ехал; сходни были сняты, отвязаны причальные канаты, и судно стало медленно отходить от пристани. И вот в это время, как по команде, несметная толпа на пристани начала петь какой-то гимн. Зарождаясь медленным монотонным темпом, он все возрастал и повышался в звуках, темп ускорялся. В такт ему заколебались и завеяли значки. Серпантины натягивались и лопались один за другим, как бы порывая связь между отъезжающими и остающимися. Толпа на пристани с энтузиазмом провожала эмигрантов. Пение превратилось в сплошной восторженный рев, несомненно, воинственного характера. Знаменоносцы в исступлении махали своими значками, и долго, долго еще, когда пароход, набрав ходу, начал быстро удаляться от берега в открытое море, до нас доносились звуки воинственного гимна и затем, когда они затихли, виднелась толпа с развевающимися над ее головами знаменами. Какие слова заключал этот гимн, я не знаю, спросить было некого, если бы и спросил, правды, пожалуй, не услышал бы, да и спрашивать-то было излишне, самый характер пения говорил за себя: не мирных эмигрантов провожал японский народ, а застрельщиков завоевания.