Министерский кризис в Греции поверг сербов в крайнее смущение. Им требовалось сильно сдерживать себя, чтобы не выражать открыто охватившего их негодования. Приходилось терпеть, чтобы не умножать без нужды числа открытых врагов. Как утопающий хватается за щепку, они уцепились за надежду на скорое прибытие французских войск. О том, чтобы предупредить окончание мобилизации Болгарии, была оставлена мысль, ибо оставалась еще тщетная надежда, что в случае если Болгария примет почин враждебных действий, Греция все-таки может выступить. В этом смысле Пашич преподавал советы сербской верховной команде[203].

Белград подвергся ожесточенной артиллерийской бомбардировке и был занят австро-немцамам{116}. Сербы сражались с крайним ожесточением. Даже после занятия неприятелем города бой происходил на улицах, в отдельных домах. Ниш наполнился раневыми. В наших больницах лежали солдаты и комитаджи. Мне пришлось видеть и разговаривать с ними. Один комитаджи, явившись в больницу, первым делом отдал сестре милосердия ручную бомбу на сохранение, – «еще пригодится». Другой, привезенный в бреду, вынул бомбу из кармана и с размаху бросил ее, по счастью, она упала в кучу белья в коридоре и не разорвалась.

Сербы чуть не плакали с досады, говоря о германской артиллерии, благодаря коей неприятель наносил громадные потери с далекого расстояния. Сербские солдаты были убеждены в личном превосходстве и в том, что не будь у немцев артиллерия, они не выдержали бы в штыковой атаке.

Только после взятия Белграда сербы поняли, что были введены в заблуждение относительно действительных сил австро-германцев. А французские войска, ожидавшиеся со дня на день в Нише, все еще не прибывали. Между тем для поднятия настроения город расцветили флагами. Я никогда не забуду впечатления, которое его производило, – как будто какой-то болезненно скривившейся улыбки. Эти флаги, вывешенные числа 23 сентября, оставались дней 10; их не решались как-то убирать, даже когда стало ясно, что французы не придут.

Иллюзии сербов насчет прибытия войск долгое время поддерживались, по-видимому, французским посланником Боппом. Человек умный и обыкновенно осторожный, он в то же время был очень нервным и был способен подвергаться экзальтации или впадать в уныние. Он был большой сербофил, ненавидел болгар, а в данное время мечтал о том, что Франция спасет Сербию. Он считал, что он один вселяет бодрость в сербов, и даже имел слабость осведомлять свое правительство в этом смысле, а всех нас, других посланников, представлять как растерявшихся и испугавшихся. Это крайне возмущало его секретаря, который рассорился с ним и сам поведал моим сотрудникам о том, как его начальник извращает положение. Разумеется, я не подал и виду, что что-нибудь знаю, и это нисколько не отразилось на моих отношениях с Боппом. Не время было ссориться, и к тому же в это нервное время можно было снисходительнее отнестись ко всяким преувеличениям как грехам невольным.