Глава XIV
Глава XIV
Предъявление нами ультиматума Болгарии состоялось, если не ошибаюсь, 21 сентября. После многих неудачных заявлений, наша дипломатия на этот раз нашла настоящий тон, достойный России. «Представитель России, связанной с Болгарией неувядаемой памятью ее освобождения от турецкого ига, не может оставаться в стране, в которой готовится братоубийственное нападение на союзный славянский народ. Императорский посланник получил предписание покинуть Болгарию со всем составом миссии и консульств, коли в двадцатичетырехчасовой срок болгарское правительство не порвет открыто с врагами славянства и России и не примет мер к немедленному удалению из армии офицеров государств, воюющих с державами Согласия»{117}.
По трагической для него случайности, за несколько дней до этого Савинский заболел острым припадком аппендицита и должен был оставаться недвижимым в постели{118}. Получив об этом известие, я отправил в Софию одну из опытных сестер милосердия. В это время уже не было железнодорожного сообщения между Нишем и Софией. Сестра была доставлена из Ниша на автомобиле к болгарской границе, оттуда – по железной дороге в Софию. По дороге она немало натерпелась страха, хотя болгары относились к ней с полным вниманием.
В это тяжелое время, когда с каждым днем все сильнее сгущались нависшие над Сербией тучи, до меня все чаще доходили слухи о ропоте и раздражении сербов против союзников и России. К сожалению, нельзя было не понять этого чувства. Лично я сознавал свое бессилие. Конечно, основная причина положения, создавшегося на Балканах, коренилась не в ошибках нашей и союзной дипломатии, как бы они ни были крупны, а в том, что нас только что постигли тяжкие военные неудачи и наша армия действительно могла производить впечатление в то время полной расстроенности. К этому присоединялись и другие причины, лежавшие в существе отношения Фердинанда и его правительства к России и Сербии. Как бы то ни было, но для нас, представителей на местах, посредников и проводников явно несостоятельной политики, задача, выпадавшая на нашу долю, представлялась порой нестерпимой.
Я уже несколько раз критически отзывался здесь о получавшихся мною указаниях и по этому поводу хочу несколько отвлечься назад, чтобы определить мое отношение к тогдашнему министру иностранных дел С. Д. Сазонову. Это был человек, которого я горячо любил и уважал. С его стороны, к себе я всегда встречал исключительно хорошее отношение. Мне всегда казалось, что Сазонов переоценивал меня. Наши отношения начались с минуты, когда, по его приглашению, я вернулся на дипломатическую службу и стал начальником Отдела Ближнего Востока. Помню, что его предложение тогда было для меня заманчиво, и в то же время мне было очень нелегко на него согласиться. Я отвык от служебной лямки, привык к независимости, и меня смущала перспектива подчинения и чиновничества. Я вернулся на службу как раз, когда началась балканская передряга осенью 1912 года. Ежедневно, по нескольку раз в день, мне приходилось подолгу видеться с Сазоновым. Все дела, инструкции нашим представителям за границей, приходившие от них телеграммы обсуждались втроем: Сазоновым, Нератовым и мной. При таких условиях и в такой обстановке можно было работать, только если между всеми участниками работы установится взаимное понимание, уважение и единомыслие. И вот, озираясь назад, я всегда с теплым, благодарным чувством вспоминаю о двух наиболее трудовых годах моей жизни, проведенных в стенах Министерства иностранных дел. Я не могу представить себе более идеальных отношений, чем те, которые в ту пору проникали собой атмосферу кабинета, куда мы ежедневно сходились по утрам.