На досуге, в Сергиевском, я успел много и с разных сторон обсудить положение. Вначале по приезде с Дона, мне также казалось, что нам не остается ничего иного, как попробовать договориться с немцами, считаясь с неустранимым фактом присутствия военной германской силы в 24 часах от Москвы (в Орше{190}). Украинский переворот подавал, как будто, надежду на возможность, если немцы не будут тому препятствовать, сорганизовать на Украине русские силы для похода на Москву и освобождения России. Добровольческую армию на Дону постигла неудача именно вследствие того, что у нее не было заслона, за которым она могла бы спокойно формироваться, не подвергаясь в этой подготовительной стадии ударам врага. Все это говорило в пользу возможности договориться с немцами, если с их стороны мы встретили бы разумное отношение к идее воссоздания России. С разных сторон доходили вести, что в авторитетных военных кругах Германии полагают, что теперь, когда Россия выведена из строя и не может быть опасна в нынешней войне, пора примириться с элементами, способными к государственному строительству. Русский хаос и смута пугали благоразумную и дальновидную часть германского общественного мнения. Примирившись с Россией, немцы могли бы получить у нас экономические выгоды, которые с лихвой окупили бы сомнительные расчеты тех, кто стоял за расчленение России. При этом они могли бы обеспечиться с нашей стороны формальным обещанием, что Россия не будет помогать противникам Германии во время еще не кончившейся войны.

По всем этим соображениям я считал, что начать переговоры с немцами можно будет, если мы раньше уверимся в следующем: 1) что Германия поможет нам собрать на Украине русские силы, ибо освобождение Москвы и России могло быть сделано только самими русскими; 2) что Германия согласится на полный пересмотр Брестского договора и на восстановление единой России, не исключающей широких местных автономий; наконец, 3) что Германия не будет оказывать никакого давления на установление независимого национального правительства в Москве. Взамен этого условия, Россия могла обязаться соблюдать, при продолжении войны, строгий нейтралитет и предоставить Германии известные экономические выгоды. За политическую свободу и независимость можно было заплатить и дорогую цену в области экономической, – это было бы все равно неизбежно.

Соображения мои совпали с теми выводами, к которым пришли мои единомышленники в Москве и в Петербурге. Разница была в том, что для меня каждое из этих условий было conditio sine qua non[249], ни от одного из них я не считал возможным отступиться; между тем большинство из тех, кто стояли на точке зрения желательности переговоров с немцами, заранее уже готовы были идти на уступки. Это были люди, которые так мрачно смотрели на положение, так разуверились в возможности для нас предпринять что-либо без посторонней помощи, что они готовы были всем пожертвовать, лишь бы немцы освободили нас от большевиков. К числу таких открытых германофилов принадлежал барон Розен, бывший посол в Вашингтоне, и его друг князь Алексей Дмитриевич Оболенский, переселившийся в Москву. У него часто собирались и беседовали на эту тему, и сообщались последние вести о настроении немцев. Так же приблизительно оценивал положение барон Б. Э. Нольде, способный, дельный и образованный юрист, знаток международного и государственного права, очень милый и хороший человек, определенно ставший на почву соглашения с Германией, как единственного выхода из положения.