Связь с территорией дает националистическое обоснование различных течений мысли, философских «мнений». Делёз и Гваттари перечисляют эти архетипы: французы имеют склонность ретерриториализироваться на сознании, на когито, тогда как немцы не отказываются от Абсолюта, чтобы снова завоевать греческий план имманентности, детерриториализируя сознание: «В триединстве „основывать – строить – обживать“ французы играют роль строителей, немцы – основателей, а англичане – поселенцев»[1079]. Это прежде всего философский эксперимент и попытка определить, что значит мыслить. Ибо мысль становится результатом этого напряжения между территориализацией и детерриториализацией: «Итак, философия ретерриториализуется трижды: сначала в прошлом – в древних греках, потом в настоящем – в демократическом государстве, и наконец в будущем – в новом народе и новой земле»[1080].

Чтобы преодолеть христианскую аксиоматику эсхатологического времени, в седьмом плато, датированном «нулевым годом», годом рождения Христа, Делёз и Гваттари обрушиваются на лицевость (visagéité). У этой критики двойная цель: преодолеть европоцентризм, господство современного белого человека над всем остальным человечеством в качестве воплощения прогресса и универсальности, и в то же время вступить в полемику с феноменологией.

Мы видели, что Делёз всегда шел по пути, альтернативному феноменологической программе. В 1970-е годы один из ее представителей, Эмманюэль Левинас, видит в лице требование Другого, само основание этики, наиболее яркое проявление человеческого в человеке: «Лицо ближнего означает для меня непререкаемую ответственность, предшествующую любому акту добровольного согласия, любому пакту, любому договору»[1081]. Для Делёза и Гваттари лицо, наоборот, тесно связано с сингулярностью пространственно-временного момента, в котором оно возникает, и потому теряет для них любое право претендовать на универсальность. Более того, продолжая строить свою метафизику, Делёз и Гваттари распространяют понятие лицевости на все формы природной и животной выразительности. В своем стремлении пойти как можно дальше в оприроживании человеческого и очеловечивании природы они порывают с любым антропоморфизмом: «До такой степени, что если у человека и есть какая-то судьба, то она, скорее, в том, чтобы бежать от лица, разрушать лицо и разные олицевления, становиться невоспринимаемым, становиться подпольщиком»[1082]. Вспоминается Фуко, утверждавший, что пишет для того, чтобы больше не иметь лица: «Вероятно, многие, так же, как и я, пишут, чтобы больше не иметь своего лица. Не спрашивайте меня, кто я, и не требуйте, чтобы я оставался одним и тем же, – это мораль удостоверения личности, это она проверяет наши документы. Но пусть она предоставит нам свободу, когда речь идет о том, чтобы писать»[1083]. С точки зрения наших авторов, лицевость относится к особой машине знаков, которая уже была осуждена в пятом плато, где шла речь о режимах знаков. Эта машина виновна в том, что возникает из простой избыточности и обеспечивает победу господствующему означающему. Не только вся история христианства сводит мистическое тело к лицу – лицу Христа, но и деспотическая власть делает воплощением тела власти тело вождя. В своем постоянном стремлении высечь искру детерриториализации Делёз и Гваттари ополчаются на проект лицефикации как способ подчинения означающему и навязывания закона трансцендентности.