К шалуну близок клоун, который играет с повторениями, проговаривая пунктуацию длинных философских рассуждений. Он представляет собой «ритмического свидетеля», который периодически бросает: «Почемууу?» Рядом с клоуном умирающий в агонии: он проживает свои последние минуты – слышны его хрипы и урчание. Он стонет: «Ааааа» эдаким «старческим голосом, в котором каждое слово похоже на бульканье»[1489]. Все эти персонажи сопровождают Делёза-соблазнителя, шармёра, «голос которого – чары, завораживающая песнь»[1490]. Все эти голоса образуют драматургию, которая инсценирует философский театр Делёза, играющего всех их одновременно перед завороженной, покоренной аудиторией.

Самоуверенность одного из вернейших студентов Делёза доходит до того, что на каждом занятии он подолгу высказывается, спорит с учителем. Жорж Контес узурпировал роль постоянного собеседника, с выступлениями которого аудитории приходится мириться, но Делёз принимает его замечания приветливо и с неизменной любезностью. Контес, посещающий все занятия и прочитавший все публикации учителя, усвоивший стиль его речи и его понятия, берется сопровождать мысль Делёза, постоянно подвергая ее сомнению, выдвигая возражения, проверяющие ее на прочность.

В начале 1970-х годов среди студентов, зачарованных Делёзом, оказывается и Элизабет Рудинеско, член Парижской школы фрейдизма с 1969 года, которая вскоре понимает, как резко он критикует психоанализ. Этот период совпадает с пиком подготовки «Анти-Эдипа». Конечно, она не может согласиться с этой радикальной критикой господствующего Означающего, которому противопоставляется сила потоков, с критикой Эдипа, нехватки, Единого, которому противопоставлено многое, и в то же время она увлечена мыслью Делёза:

Делёз, воодушевленный, но всегда толерантный, был самым сократическим философом, какого только можно вообразить. Он не делал из себя кумира какого-то религиозного культа, ничего подобного, свою публику он зачаровывал тем, как одновременно нежно и варварски помогал родиться на свет их желанию. Он говорил, не обращаясь ни к кому конкретно, без опоры на записи, как будто бы книга, которую он носил в себе, была извечно записана в глубинах его души[1491].

Делёз, воодушевленный, но всегда толерантный, был самым сократическим философом, какого только можно вообразить. Он не делал из себя кумира какого-то религиозного культа, ничего подобного, свою публику он зачаровывал тем, как одновременно нежно и варварски помогал родиться на свет их желанию. Он говорил, не обращаясь ни к кому конкретно, без опоры на записи, как будто бы книга, которую он носил в себе, была извечно записана в глубинах его души[1491].