Нельзя отрицать, что некоторые события подтверждали это высказывание. Так, в Йене два студента устроили дуэль, когда один обвинил другого в том, что тот не понимает «Критику», и заявил, что нужно тридцать лет, чтобы только ее понять, а потом еще тридцать, прежде чем можно будет высказывать о ней замечания[1244].

Сам Кант вел себя почти так же пылко. Он все еще не был тем образцом предсказуемости и постоянства, которым позже выставят его друзья. В апреле 1786 года, сразу после смерти Мендельсона, Кант присутствовал на званом обеде, где кто-то поставил под сомнение философские таланты Мендельсона. Кант всегда высоко ценил Мендельсона и встал на его защиту, говоря о его «оригинальном гении и его „Иерусалиме“ с воодушевлением, граничившим с фанатизмом. Гений Мендельсона он видел в том мастерстве, с которым тот умел воспользоваться всеми обстоятельствами себе на пользу и выставить любую гипотезу в наилучшем свете». Ситуация, кажется, вышла из-под контроля, и словесная перепалка настолько раскалилась, «что Кант ушел, кипя от злости, и практически нагрубил директору банка Руфману». Даже Гиппель, хороший друг Канта, «поразился и не был этим особенно доволен»[1245]. Гиппель имел право расстроиться – именно у него проходил этот обед. Гаман воспользовался этим случаем, чтобы охарактеризовать Канта так:

Кант – это человек как великого таланта, так и добрых и благородных моральных установок (Gesinnungen); он может позволить себе завестись при виде предрассудков, но и не робеет, когда нужно их опровергать, уничтожать и изгонять. Ему только нужно дать время, чтобы погрузиться в себя. Он больше любит говорить, чем слушать. In puncto его системы и той славы, которую он приобрел благодаря ей, он в данный момент немного чувствительнее и самонадеяннее, как Вы можете легко себе представить. Но это не целиком его вина, а по большей части вина уважаемой публики[1246].

Кант – это человек как великого таланта, так и добрых и благородных моральных установок (Gesinnungen); он может позволить себе завестись при виде предрассудков, но и не робеет, когда нужно их опровергать, уничтожать и изгонять. Ему только нужно дать время, чтобы погрузиться в себя. Он больше любит говорить, чем слушать. In puncto его системы и той славы, которую он приобрел благодаря ей, он в данный момент немного чувствительнее и самонадеяннее, как Вы можете легко себе представить. Но это не целиком его вина, а по большей части вина уважаемой публики[1246].

Это происшествие показывает, насколько Кант был предан памяти покойного друга. Видно также, что он вовсе не был бесчувственным, хорошо отрегулированным механизмом, каким его выставят позже. Он жил не механической жизнью. Гаман, который, безусловно, хорошо об этом знал, сообщает, что по своей природе Кант был страстным и импульсивным – как в том, как он жил, так и в том, как философствовал. Регулярность, с которой он жил свою жизнь, далась ему нелегко. Это было тяжелое достижение. То же самое можно сказать и о его философии.