Но Никсон хотел большего. Он стремился к встрече с Брежневым, надеясь, что с помощью Москвы сумеет закончить войну во Вьетнаме, которая пользовалась все меньшим одобрением в США2315. Но в то время как Никсон открыто соблазнял советское руководство перспективой, согласно которой встреча на высшем уровне могла бы «стать встречей века по своему значению»2316, Брежневу пришлось еще расписывать перед своей партией плюсы этой встречи2317. В Политбюро имелись опасения, что встреча с «классовым врагом» может оскорбить не только ДРВ, но и союзников «в арабском мире»2318. Действительно, позже, после визита Никсона, Египет прекратил сотрудничество с Советским Союзом2319. Кроме того, Брежневу пришлось добиваться, чтобы он, а не Косыгин был партнером президента по переговорам, и его послания первым получал он, а не Громыко2320. Только после того как весной 1971 г. XXIV съезд санкционировал новый внешнеполитический курс на Запад, Брежнев решился информировать своих зарубежных партнеров по переговорам о том, что в будущем все письма следует адресовать ему, а не Косыгину2321. Никсон понял лишь теперь, кто в Москве был самым могущественным. В конце концов, Брежнев представил пленуму ЦК в ноябре 1971 г. встречу в верхах как знак силы СССР: Никсон приедет только потому, что социалистический лагерь силен и его курс мира убедителен2322. После этого решения ЦК ничего больше не мешало встрече Брежнева с Никсоном.

Но прежде чем Никсон в мае 1972 г. приехал в Москву, он, подобно тому, как двумя годами ранее поступил Вилли Брандт, приславший Эгона Бара, направил своего советника по национальной безопасности Генри Киссинджера. И подобно тому, как Брежневу пришелся по душе Бар – альтер эго Вилли Брандта, столь же радостно он приветствовал и Генри Киссинджера, прибывшего в Москву 20 апреля 1972 г. с подготовительным секретным визитом, чтобы провести переговоры о Вьетнаме и об остававшихся еще открытыми вопросах по договору по ОСВ2323. Даже если стратегия Брежнева и не заключалась в том, чтобы с помощью личной сердечности стереть все идеологические предубеждения, для Киссинджера отличие от Мао едва ли могло быть больше: темперамент Брежнева «всегда был неотъемлемой частью его натуры, и если он от избытка чувств сильно хлопал меня по плечу, то отступал на шаг назад и серьезно смотрел на меня»2324. То, что Киссинджер воспринял как типично русские свойства характера: «Грубый и горячий, мужественный и привлекательный, лукавый и обезоруживающий»2325, было для Брежнева средством, с помощью которого он хотел добиться, чтобы его воспринимали как человека, а не как коммуниста. Брежнев гордо показал Киссинджеру царские палаты, в которых предполагалось разместить Никсона. По его мнению, для американского президента было честью переночевать в Кремле2326. То, что Киссинджер истолковывал как знак неуверенности и стремления к признанию, для Брежнева представляло собой еще одну демонстрацию его непринужденного и недогматического обращения к царскому прошлому2327.