В мире Шолохова именно по этой причине напрочь отсутствует какая-то эстетическая игра или запрятанная, скрытая аллюзионность («цитатность», сказали бы постмодернисты). Все им воспроизведенное настолько серьезно, что невозможно к этой новой, воспроизведенной действительности приладить какие-то специфические объяснения о традициях и новаторстве, о художественном мастерстве.

Задавая вопрос писателю об этом – а кто влиял и как? – исследователи попадали в двусмысленную ситуацию: для мимесиса Шолохова, как, к примеру, и для мимесиса Гомера, такой вопрос лишен всякого содержания. Возникающий эффект вторичности в случае уподобления чего-то внешнего чему-то внешнему (у кого и как Шолохов учился) аннигилирует то качество шолоховских текстов, которое мы анализировали в своих работах о писателе – неповторимая и единственная его первичность в философски-художественном, онтологическом смысле.

Шолохов также совпадает с возрожденческой парадигмой в изображении человека. У него нет никаких ограничивающих моментов в этом отношении – человек воспринимается крайне широко, без всяких сдерживающих его моментов. К слову сказать, именно у Шолохова дана удивительно разнообразная палитра человеческих характеров, психологий и даже патологий.

Вот «прирожденный убийца» Чубатый в «Тихом Доне», который не переносит человеческого естества и уничтожает его с непонятным удовольствием, вот выродок Митька Коршунов, вот хладнокровные садисты из отряда Фомина Чумаков и Стерлядников, да и так называемый большевистский положительный персонаж Мишка Кошевой предстает перед нами как разрушитель (поджоги домов в Татарском) и убийца друзей детства и стариков, а если вспомнить Половцева и других неоднозначных персонажей «Донских рассказов», «Тихого Дона» и «Поднятой целины», то «опускаются у нас руки» в определении гуманистической ориентации писателя. Шолохов как бы заходит на территорию, определенную еще Достоевским, но если Федор Михайлович во многом теоретически все это конструировал (с точки зрения автора этих заметок), то у Шолохова все темные стороны человеческой натуры даны впрямую, без всяких сантиментов и оберегающей чувствительность читателя слезливости. Этот реализм писателя, конечно, не имеет стихийного характера – это увиденное писателем сквозь «метели» и «мелькание бесов» в прежней русской литературе реальное разворачивание человека в таком его состоянии и потенциале.

Шолохов не закрывает глаза, не прячет от читателя свои ответы: неимоверно «подешевевшая» человеческая жизнь на фоне «отмененного Бога», тем не менее, непостижимым образом обнаруживает такое «очарование человека» из народа, которое не было увидено и отмечено во всей прежней русской художественной традиции.