Здесь я хотел бы немного остановить внимание любезного читателя, так как незначительный сам по себе факт смены являлся актом преступного недомыслия нашего начальника дивизии генерала Ткачевского, ибо отдание приказа о смене днем не могло быть оправдано никакими соображениями. Каждому понятно, что зоркий противник тотчас заметит движение движущейся для смены части, как бы оно скрытно не производилось, и, прежде чем она дойдет до окопов, она будет или совсем уничтожена огнем артиллерии, или ей будут нанесены очень тяжелые и совершенно напрасные потери. Спрашивается, для чего это среди бела дня понадобилось генералу Ткачевскому сменить галичан? Почему было не дождаться вечера? Это только лишний раз подчеркивало, насколько мало высшее командование берегло нашу живую силу, и без того сильно истощенную. Весть о смене галичан быстро распространилась в нашем батальоне. С подавленным видом, точно готовясь к никому не нужной жертве, собирались солдаты, офицеры же открыто выражали по этому поводу свое возмущение. А тут как на грех германская артиллерия начала редким огнем обстреливать наш тыл, как бы грозно предупреждая нас от рокового намерения… Это еще более стало нервировать нас всех. Но делать было нечего: так или иначе, приказ должен был быть исполнен, и наш батальон в колонне рядами выступил из Полясок по песчаной проселочной дороге. Солнышко склонялось к западу, и вся наша местность была ярко освещена, так что каждый камушек, каждый кустик особенно отчетливо выделялся под его косыми чуть-чуть розоватыми лучами. Шли дорогой, но в тех местах, где она выходила на открытые места, капитан Шаверов искусно уводил в сторону наш батальон и двигал его довольно удачно лощинками и овражками. Шрапнели то делали перелет, то рвались где-нибудь сбоку, причем шрапнельные пули, веером рассыпаясь по скатам, как горох, брошенный гигантской горстью, поднимали легкую пыль, и как-то с очевидной ясностью представлялось, что если бы такая горсть угораздила бы в нашу колонну, то мало кто из нас уцелел бы. Но Бог миловал… Мы вошли в кустарник, гуськом сгибаясь чуть не до земли, до хода сообщения оставалось шагов двести. Это был самый критический момент нашего движения, так как место было открытое. На всех лицах было написано нескрываемое волнение, глаза тупо и беспомощно глядели по сторонам. Напряжение нервов было крайнее. У всех в мозгу шевелилась одна и та же мысль: заметили или нет…

Внезапно неприятельская артиллерия умолкла, точно насторожилась. «Заметили… Сейчас начнут…» – мелькнуло у нас. И мы не ошиблись. Едва только голова первой роты гуськом высунулась из кустов, как снова загрохотали неприятельские орудия, и снаряды рвались в нашей площади.