– Бегом! Бегом… – послышались отчаянные голоса.

Мы побежали. Вокруг нас рвались гранаты, а вверху – шрапнели. В ушах звенело. Один снаряд угодил прямо по нашей живой линии людей, раздались пронзительные крики раненых, несколько убитых наповал были отброшены в сторону. Солдаты заметались… Шрапнели с воем и с оглушительным треском рвались около нас, и запах порохового дыма ударял в нас. Осколки и шрапнельные пули рвали в клочья землю… Но среди этого ужаса ураганного огня все, кто еще уцелел, стремились как можно скорее добраться до окопов, чтобы там укрыться. Когда мы укрылись в окопах, германская артиллерия тотчас прекратила огонь; мы едва могли перевести дух. А позади на роковом месте виднелись десятка два убитых и раненых солдат – этих невинных жертв безрассудного приказа. Видя это, галичане решили дожидаться темноты и с темнотой оставить окопы. У меня в роте оказались два убитых и четыре раненых. Участок моей роты был растянут чуть не на полверсты, и если принять во внимание состав моей роты в 40 человек вместо 250, то легко понять, какую слабую силу мы собой представляли. Но самое опасное заключалось в том, что между моей ротой, составлявшей левый фланг нашего батальона, и соседней 42-й дивизией был прорыв[43] в целую версту Это обстоятельство вызывало во мне сильное беспокойство. В случае наступления немцы легко могли бы через этот прорыв обойти наш левый фланг и отрезать нас от своих. Правда, здесь у нас был пулемет, и, по донесению нашей связи, на правом фланге 42-й дивизии тоже был пулемет, но это мало меняло дело. Несмотря на то что не было слышно ни орудийной, ни ружейной стрельбы и со стороны казалось все спокойно, на самом деле мы чувствовали себя как на пороховой бочке, готовой каждую минуту взорваться. Не подлежало никакому сомнению, что противник воспользуется нашей слабостью и нанесет нам удар; недаром же его артиллерия проявляла днем такую интенсивность.

Я строго приказал быть всем начеку, так как с минуты на минуту можно было ожидать наступления противника. При слабом холодном свете луны окопы казались страшной, свежевырытой могилой, в которой шевелились какие-то бледные тени… Было так тихо, что можно было даже расслышать, как от чьих-нибудь шагов по верху окопа с шумом осыпалась вниз земля или доносился чей-нибудь разговор вполголоса. В тишину иногда грубо врывался редкий одиночный выстрел из нашего секрета и стыдливо замирал, точно испугавшись собственного голоса. Одинокая пуля, рожденная этим выстрелом, с шумным шипением, точно выпущенная на волю птица, стремительно, не ведая куда, уносилась вперед, постепенно нежно затихая вдали… Немцы в сознании своей силы гордо отмалчивались и только время от времени пускали свои фосфорические ракеты, от которых становилось светло как днем. После того как ракета потухала, становилось вокруг как будто темнее, но вскоре глаз опять привыкал, и шагах в ста от окопов можно было различить кое-как местность, но дальше все окутывалось ночными сумерками, и бледный свет луны, становясь там матовым, казался бессильным. Возбужденному воображению мерещились в темных пятнах впереди наступающие колонны германцев, а напряженный слух уже даже улавливал долетавший шорох их движения… Один раз ощущение было настолько реально, что я выскочил из своего окопчика, находившегося шагах в тридцати от передовой линии, и готов был приказать открыть огонь. По счастью, германцы пустили ракету, и я успокоился. Двигавшаяся колонна оказалась небольшим молодым ельником, которого я почему-то раньше не замечал. Я ни на минуту не закрывал глаза, хотя сон начинал сильно меня одолевать, да и время уже перешло за полночь. Физическая и моральная усталость последних дней настолько сильно сказывалась во всех моих членах, что временами хотелось махнуть на все рукой и заснуть хоть бы на одну минуточку тут же, на соломе. Какой-то таинственный голос соблазнительно нашептывал, что до утра уже недалеко, если до сих пор все было спокойно, то и дальше будет так же… Глаза слипались; сидя на краю своего окопчика и забываясь мгновениями, я клевал носом, но потом, стряхнув с себя сон, напряженно вглядывался в сторону врага, подолгу останавливая свой взор на злосчастном прорыве.