Пришел прапорщик Муратов с взволнованным лицом.

– Ну что, нет у нас потерь? Чем вы так взволнованы? – спросил я.

– Нет, слава богу, у нас все благополучно, только во второй роте два убиты и один ранен. В самый окоп угодил снаряд…

– Ну, а что слышно? Как там на позиции?

– Вести плохие… Костромцы отступают… Наш полк тоже… Говорят, что двенадцатой роте грозит окружение… Она тут как раз против нашего леса, на горушке и почему-то задержалась.

На передовой линии то замирала, то снова разгоралась ружейная и пулеметная стрельба. Артиллерия противника продолжала бить по опушке нашего леса. Иногда раскатисто, выделяясь своей мощностью, рвались тяжелые снаряды. Если костромичи и наши отступили, то нам в лесу становилось невозможно оставаться, так как противник, пользуясь лесистой местностью, мог легко нас окружить в лесу и захватить наш весь батальон в плен. Но, с другой стороны, как было оставить на произвол судьбы 12-ю роту, если только ей действительно грозит окружение. Положение наше становилось критическим. Меня начало охватывать возбуждение, которое росло с каждой минутой. В висках застучали молотки. Нервы натянулись. Полная неосведомленность о том, что делается вокруг, благодаря тому, что мы были в лесу и ничего не было видно, еще более действовала на воображение. Так и казалось, что немцы заходят с двух сторон и может быть уже близко, ведь в лесу все равно ничего не видно. От капитана Шаверова я тоже никаких приказаний не ползшая. Но вот, вижу, бежит ко мне его вестовой. От быстрого бега бедняга так запыхался, что едва мог выговорить.

– Ваше благородие, записка!

Я быстро пробежал глазами следующе: «Приказываю вашей и 3-й роте немедленно выдвинуться на опушку леса и в случае надобности поддержать 12-ю роту. Кап. Шаверов».

Противник все время держал под артиллерийским огнем опушку леса с той, очевидно, целью, чтобы не допустить подхода наших резервов на помощь 12-й роте. Поэтому перспектива очутиться в этом опасном месте была не из приятных. Но делать было нечего. Хотя мы и сами рисковали попасть в плен, однако нужно было как-нибудь облегчить тяжелую участь 12-й роты. Моей роте был придан пулемет с теми самыми пулеметчиками, которые отличились в арьергардном бою у Полясок. 3-я рота рассыпалась в цепь правее дороги, ведущей к опушке, а моя рассыпалась левее. Я и пулеметчики пошли немного позади цепи. По лесу гулко разносилось эхо от рвущихся шрапнелей и орудийных раскатов. Некоторые шрапнели рвались уже совсем близко, даже слышно было, как после разрыва, рассыпаясь дробью, барабанили по деревьям шрапнельные пули. Настроение у всех нас было напряженно-серьезное, близость смерти и все увеличивающаяся опасность вызывали усиленную работу нервов, и немало каждому из нас приходилось затрачивать из без того истощенной энергии для того, чтобы находиться на своем скромном месте и честно исполнять свой воинский долг. И если мы, испытанные и обстрелянные в боях, не оставались равнодушными к этим громовым, могучим ударам, несущим с собою смерть, то что же сказать об этих несчастных сорокалетних мужах, которым и во сне никогда не снилось очутиться в такой обстановке. Я говорю о прибывшем пополнении. На них просто жалко было смотреть. С красными, вспотевшими от волнения усатыми и бородатыми лицами, они шли, не в меру согнувшись, вперемежку между моими испытанными молодцами. Своим растерянным, каким-то загнанным видом они вызывали невольную улыбку сожаления.