Они приветливо мне улыбались без малейшей тени недоброжелательства или злобы и на мои слова «Здорово, молодец!» останавливались и почтительно отвечали: «Здравия желаю, ваше благородие!»

При виде этих знакомых, мужественных, загорелых лиц, обвеянных пороховыми газами, на душе становилось светлее и спокойнее. Здесь с этими людьми я не чувствовал себя одиноким…

Я вошел в избу в тот самый момент, как прапорщик Муратов сидел у стола и, углубившись в чтение книги, попыхивал папироской. Старик-поляк по обыкновению сидел на скамеечке у печки и, низко наклонив голову, в глубокой задумчивости курил свою коротенькую трубку. Больше никого в избе не было. Увидев меня, старик вынул изо рта трубку, встал и с сияющей улыбкой, низко кланяясь, приветствовал меня по-польски:

– С пшияздем, пане капитане! С пшияздем, муй дроги пане![48]

Я поблагодарил старика за радушную встречу и подал ему руку.

– Вы? Какими судьбами? Я ожидал вас только завтра, – воскликнул прапорщик Муратов, торопливо вскакивая из-за стола и подходя ко мне. Он крепко сжал мне руку, и мы поцеловались. Лицо его выражало неподдельную радость.

– Какой там завтра! По-настоящему мне уже вчера надо было явиться в полк; еще, чего доброго, влетит от командира… Впрочем, головы не снимут за один день опоздания, так не хотелось расставаться с домом…

– Еще бы! Ну, Владимир Степанович, распоясывайтесь да рассказывайте, как и что там у нас в матушке-Россее. Ведь вы как с того света…

Я снял и повесил на гвоздь свою потасканную солдатскую шинель с потускневшими офицерскими погонами, пояс с наганом и, вытащив из чемоданчика кое-какую закуску и бутылку портвейна, поставил на стол. Предложил, конечно, и старику попробовать вина. Тот сначала вежливо отказывался, но потом не устоял против соблазна и выпил полстакана, даже крякнув от удовольствия.

Мы с прапорщиком Муратовым уселись друг против друга. Я налил себе и ему по полному стакану портвейна. Мы чокнулись, обменявшись взаимным искренним приветствием. Хорошее вино быстро дало себя почувствовать, и сама собой полилась задушевная дружеская беседа, а на фронте глухо отдавались в избе редкие орудийные выстрелы, от которых только слабо вздрагивали стекла в трех маленьких окнах нашей избенки.

Все, что мне удалось слышать и видеть за свое короткое пребывание в отпуску, я передал прапорщику Муратову Что делалось тогда в высших правительственных и придворных сферах, этого, конечно, знать мы не могли, но, даже вскользь наблюдая жизнь нашего глубокого тыла и обывательские настроения, можно было констатировать грустный факт, что жертвенный высокий патриотический порыв, вызванный войной, давно уже прошел, и на смену ему явились мелочные, шкурные интересы. Поблекли и начали забываться лозунги великой войны, все глубже и шире разверзалась пропасть между фронтом и тылом. Война стала чем-то чуждым, отвратительным, страшным и ненужным…