Суждения прессы были безжалостны: «Декорация в стиле ночного клуба, галлюциногенное уродство от Ива Сен-Лорана», — писал критик Мишель Курно в газете Monde. Журналист небрежно добавил напоследок две-три капли яда: «Постановка спектакля подписана именем Жан-Пьера Дюссо. Вряд ли есть какие-либо доказательства режиссуры. Шеф полиции одет в элегантный плащ». «Занавес Ива Сен-Лорана — это Вагнер и китч, но главная декорация продуманна и грандиозна, как врата в загробную жизнь», — писал Робер Кантерс в журнале Express. Франсуа Шале[721] из France-Soir не проявлял большого энтузиазма: «В декорациях ли Ива Сен-Лорана проблема, в этой путанице стилей: не то египетская пирамида, не то греческий храм, не то японский алтарь, не то кони Марли[722]? Или в сбивающей с толку форме романтической драмы, которая хочет выдать себя за трагедию? Казалось бы, одинаковые искры, но огонь совсем не тот».

В этом году в мире моды произошло одно событие: Тьерри Мюглер вошел в ряды Профсоюзной палаты кутюрье и создателей моды, основанной Пьером Берже. Два мира противостояли друг другу. Две эпохи. Тьерри Мюглер, бывший танцор страсбургского балета, родился в 1948 году, как и Лулу. Он любил военную форму, город Осака, комиксы. Отсылки к литературе его утомляли. Что на него влияло? Концепции, воздух, лед. «Мода для будущего» — такое название статьи о нем дал Interview, ежемесячник Энди Уорхола. «Больше никакого Стендаля, никаких Красавиц Кадикса[723] или тому подобного, — говорил Мюглер, намекая на Сен-Лорана. — Вокруг нет больше энергии, и на сегодняшний момент я ее не хочу».

Жан-Поль Готье представил свою первую коллекцию вместе с японской модной компанией «Кашияма». Анна Павловски стала его музой. «Я нашла в нем что-то от Ива Сен-Лорана. Только Жан-Поль любит смеяться, развлекаться. Ив Сен-Лоран, наоборот, плачет сквозь свои платья».

18 декабря 1978 года отмечалась десятая годовщина клуба «Семерка». Присутствовали Клод Ауренсан, премьер-министр Фабриса Эмаера, Жак Гранж. Ив Сен-Лоран, появившийся шестью месяцами ранее на свадьбе Паломы Пикассо, на этот раз не пришел.

Когда он удалялся от жизни, он становился ближе к самому себе, к тому ребенку, кто мечтал создавать платья для мира, которого больше не существовало. Он был как будто пришит невидимыми нитками к страданию, оно заставляло его разрушать то, что он любил, и любить то, что его разрушало. Он взял из искусства самое временное и быстротечное — это жизнь, самоубийственно сжатая в платьях, обреченных исчезать на глазах. Он смотрел на жизнь, как мадам Бовари внимательно смотрела из окна, когда заканчивался бал в Вобьесаре, «чтобы продлить иллюзию этой роскошной жизни, которую ей придется вскоре покинуть».