Какой-то секрет явно лучился в зеленых глазах Люсьенны Матьё-Сен-Лоран, зеленых, как изумруды, которые он подарил ей на Новый год. Уже на следующий день он спросил: «Ну что, ты уже надевала их?» «Он обожает меня и забрасывает такими роскошными подарками, что я не могу надеть их на улицу, он называет меня своей „мамулей“»[903], говорила эта женщина, которая всегда была так счастлива пойти на спектакль, хотя от спектакля в ее памяти оставался только тот факт, что она была там в новом платье. Такое ощущение, что она жила взаперти в розовом мире, всегда занятая таинственными свиданиями, как люди, никогда не работавшие за всю свою жизнь. В таких женщинах пробуждалось сожаление, что истинной близости ни с кем нет, и тогда он поддерживал некий образ близкого общения, из интереса или из искренности, с какой-нибудь парикмахершей, маникюршей или молодой продавщицей…

Мадам Матьё-Сен-Лоран выгуливала свою собаку Нубу, держа на сапфировом поводке. Он был такого же цвета, что и полотенце YSL, служившее собаке подстилкой на заднем сиденье ее итальянской машины Autobianchi. «Ив счастлив, когда я выхожу в свет. Я не задаю ему вопросов и знаю, когда ему нужно поговорить со мной, а так просто звоню его метрдотелю, говорю, что я здесь — вот и всё. Иногда спрашиваю новости о его собаке, Мужике, или передаю ему записочку через его водителя… Я легкий человек. Я не такая мать, которая мешает жить…» — рассказывала она. Хотя она редко обедала дома, у нее всегда были, как и у дочери Брижит, бутылки шампанского Cristal Roederer в холодильнике. В своей квартире в XVI округе Парижа Люсьенна до сих пор хранит повсюду бонбоньерки от лучших поставщиков, наполненные шоколадом и каштанами в глазури, завернутыми в золотую бумагу.

В первые весенние солнечные дни она доставала черное платье из крепдешина с рисунком из красных и зеленых лесных гвоздик: «Это мое лучшее платье, это Оран», — говорила она, немного распыляя в гостиной «Ночной полет» Герлена. Она слушала Азнавура, Трене, Джо Дассена. «Мы пойдем туда, куда ты захочешь, когда захочешь, и мы еще будем любить друг друга, даже когда любовь умрет…» Когда она выходила из дома, жизнь казалась ей такой светлой, такой опьяняющей! «Время от времени он ходит молиться в храм Святого Франциска Ксавьера, где всегда преклоняется „маленькой Терезе“». Люсьенна предпочитала обедать в порту у моста Альма, в ресторане, похожем на бело-голубой корабль, что высился над Сеной. Ее брови — две чайки, летевшие над большими зелеными глазами, ее губы были тонко прорисованы ярко-розовым карандашом. Ее квартиру недавно ограбили. Воры забрали драгоценности и меха, но оставили рисунки и картины Ива. «Я ничего не могу сделать. Полиция перегружена!» — вздыхала она с беззаботностью девушки, проклиная проблемы и кризис, огорчавшие людей. «Ах, нам нужны пузырьки шампанского, чтобы избавиться от этого маразма!» — произнесла она в июле 1993 года после дефиле коллекции ее сына, во время традиционного коктейля, организованного модным Домом. Люсьенна Матьё-Сен-Лоран всегда была такой, со своими изумрудами, неслыханно юная в ярко-розовом костюме, очень внимательная к нарядам других женщин, достойная подражания и непостижимая. Она всегда испытывала особое оживление, доставая свою помаду в золотом футляре. На вопрос: «По вашему мнению, что доставляет ему наибольшее удовольствие?» — она вполне естественно отвечала: «О, чтобы я была кокетливой!»