Ив Сен-Лоран мог позволить себе состариться, говорить в 57-летнем возрасте в духе «старого патриарха» или словами Габриель Шанель: «Я одела мир, а он ходит голый»[904], но ему все же удавалось избегать этотого мира. Он окончательно встал против современности и был выше почестей, чествований, чтобы разоблачать подделки. Что бы ни говорилось о его моде — некоторые называли ее «старомодной», — у него на подиуме всегда были женщины, влюбленные, любовницы, подруги, врагини. Для него не было ничего более настоящего, чем то, что он воображал. По его коллекциям можно гулять как по книге. Каждая из них — это продолжение истории, разыгранной женщинами, которые ненавидели друг друга, поскольку так устроен мир, заставлявший их сражаться за мужской взгляд.

Он единственный, кто мог позволить себе сказать о современной женщине: «Я изобрел ее прошлое, я подарил ей будущее, и оно будет длиться через много лет после моей смерти…» Из того, чего больше не было, что умолкало и уходило, он создал свой собственный мир. Он знал, что этот мир начинался с него и вне его заканчивался. Оммажи, посвящения, книги, ретроспективы множились, а восстановление памятников истории и интерес к народному достоянию дали Парижу титул столицы моды, хотя настоящее этому не соответствовало. Он остался учителем без ученика, хотя все современники работают под его влиянием. Был ли он такой «ужасной властной коброй», как называл его Матьё Гале? Может, он произносил заклинания? Он разбрасывал повсюду капли яда, как его Гадкая Лулу раздавала тухлые яйца детям. Из-за него кутюрье больше не могли быть обычными модельерами: они должны были быть «художниками» или «антихудожниками». Любой бумагомаратель хотел получить ретроспективу или книгу. Благодаря Сен-Лорану прилагательное «прустианский» стало признаком стиля. Интеллектуалы моды говорили так, кладя руку на сердце, дабы скрыть его отсутствие: «Меня потряс этот прустианский пассаж». Из-за него кутюрье чувствовали себя обязанными говорить о своей матери для продвижения парфюма и создавать искусство из своих платьев. Он тот, кто нарушил правила игры и настойчиво желал быть похороненным с ними. Он — это все кутюрье XX века, вместе взятые: Пуаре, Вионне, Шанель, Баленсиага, Диор, Скиапарелли, Живанши. «Он взял лучшее и сделал из этого нечто новое», — говорил Робер Гуссенс, ювелир-дизайнер, создававший бижутерию для модного Дома Yves Saint Laurent. Все хотели быть хранителями чего-либо. Лагерфельд — хранителем текущего момента. Лакруа — хранителем истории. Карден — хранителем будущего. Неподвижный путешественник, Ив Сен-Лоран позволял времени утекать между пальцев. Он фиксировал эфемерное с помощью линий, чтобы оставить его свободным, потому что рисовал только движение, бегство, истории женщин, их настроения, их любови и, как писала Франсуаза Жиро, «их талант быть несколькими в одной, множить маски, быть утром юной леди, а вечером султаншей, андрогином или девушкой легкого поведения»[905]. Он устал и от целомудрия, и от ханжества, и от хорошего тона, и от восхитительных глупостей. Он боролся с моралью, мелочностью, дешевым вкусом, с красивостями, живописностью и декоративностью. Ив сделал немодными женщин, затянутых в свою одежду; эротизм пышных бюстгальтеров, сексапильность, кокеток, переделанные носы, обесцвеченных блондинок с лыжных курортов. Он поднял изъян до уровня грации, потому что с ним мода перестала быть вопросом длины, цвета, возраста, он вернул женщинам их силу. Ив избегал куколок, футуризма, бабушкиной моды, рваных ран, сверхженщин и недавно появившегося мизерабилизма[906]. Он одевал демонов, этих женщин, которым говорили: «Ты — мужчина, которым я бы хотел быть». Его смокинг — это примирение с ложью, двойственностью, с переодетой реальностью, со всем, что не на стороне порядка, условностей, стереотипов: это сила женщин, ведь они умели играть.