На меня природа производила всегда чрезвычайное впечатление: картины ее отражались не столько в моем зрении, сколько в душевных ощущениях, в воображении. Въедешь, бывало, в ущелье Аргуна, или верховья Пшавской Арагвы, или Андийского Койсу, взбираешься по узенькой, скользкой, только местной лошади и привычному всаднику доступной тропинке: кругом нависли скалы с торчащими из расщелин соснами, далее высокие, зеленые, крутопокатые горы, за ними снеговые пики; жаркий полдень, чистое лазоревое небо, изредка прорывающийся легкий свежий ветерок; внизу клубится, пенится, бушует река, и не однообразными монотонным гулом – нет, как будто подчиняясь каким-то законам гармонии, то тише, то громче, то порывами, то замирая, то гул слышится глухой, то как бы завывание… А кругом между тем мертвое молчание, какое-то торжественное спокойствие, такая тишина, что не может нарушить ее рев реки, что только ее, эту тишину, и слышишь… Все это, бывало, охватит меня каким-то особенно прекрасным, поэтическим ощущением, забьется оживленнее пульс, унесется воображение в сферу фантастических картин, и невольно вспоминались иные строфы лермонтовских стихов, и тут только становилось ясным, как правдивы выразившиеся в них картины. Например: «Орел, недвижим на крылах, едва виднеет в облаках». Сколько раз наблюдал я этого орла, действительно недвижного на крыльях, едва-едва и то хорошему глазу заметного в самой лазури неба, резко под углом к снежным вершинам высящегося над вами. Или: «В полдневный жар, в долине Дагестана» и т. д. Прекраснее, типичнее нельзя очертить несколькими словами этой природы!.. Эта серая сплошная масса камня, припекаемая жгучим солнцем, на впечатлительного человека действительно может произвести только уныние, тоску; здесь, придавленный этими чувствами, невольно обратится он к воспоминаниям о далеких родных местах и лицах, его потянет неотразимой силой в свою, родную сферу, и с болью сердечной он сознается в невозможности вырваться…
Подходя к аулу, мы стали встречать офицеров и солдат, спешивших скорее узнать что-нибудь. Их нетерпеливое любопытство было вполне понятно: в течение 7–8 месяцев батальон подвергался, так сказать,
Вместе с офицером, начальствовавшим оказией, и я тотчас отправился к батальонному командиру являться. После обычного: «Господин подполковник, честь имею» и прочее командир Илья Алексеевич Соймонов, Царство ему Небесное, встретил меня начальнически любезно, усадил и стал расспрашивать: «Ну-с, что же Павел Николаевич-с (полковой командир) здоров-с, ничего особенного не приказал-с? А в Шуре ничего не слыхали, когда выступать войска будут? Князю (М. З. Аргутинскому) вы представились?» и т. д. Затем: «Извольте сейчас вступить в должность-с и отдайте в приказ по батальону-с; писаря бестию держите в руках-с – пьянствует; сакля вам готова та же, где квартировал прежний адъютант; расположитесь, отдохните, после подробнее потолкуем-с».