В Дженгутае я был тогда приглашен на чай одним из ротных командиров и очутился свидетелем презабавной сцены, врезавшейся мне в память. Входит местный житель, кланяется и подает нам руку. «Нахабар?»[27] – спрашивает его офицер. Татарин начинает что-то рассказывать; офицер не понимает. Не успел я предложить своих услуг в качестве толмача (говорят там кумыкским наречием, резко разнящимся от адербиджанского, но все же объясниться я мог), как ротный командир крикнул: «Эй, вестовой! Позови переводчика», а вслед за тем явился в саклю солдат и вытянулся у дверей.

– Спроси у него, что ему надо.

– Твоя что баяр шалтай-балтай? – спрашивает пресерьезно солдат.

– Солдуз Шура гайда, алаша мая пропал, ахча давай, – говорит татарин.

– Он, ваше благородие, сказывает, что солдат на его лошади уехал в Шуру и пропал, а денег не заплатил.

– Что ты врешь! Какой солдат на лошади уехал?

– Твоя шалтай-балтай, солдуз нет Шура гайда алаша?

В этом роде продолжается разговор при помощи усиленных жестикуляций; и солдат, и татарин – оба в полной уверенности: один – что говорит по-русски, другой – по-татарски, потому что вместо лошадь говорят алаша и т. д.

Я просто покатился со смеху. Расспросил татарина, в чем дело: оказалось, что в прошлом году выступил какой-то батальон из Дженгутая, и вместе с тем у него пропала лошадь; он уверен, что ее украли солдаты, и настаивает, чтоб ему заплатили деньги.

Татарину я растолковал, что с такой жалобой ему следует обратиться к своему приставу или к начальству в Шуре, что ротный командир тут ничего сделать не может. Переводчик же, сконфуженный, удалился. Мой новый знакомец офицер объяснил мне, что такие переводчики есть почти в каждой роте и что обходятся ими весьма удобно в сношениях с жителями: «Уж черт их там знает, как они это ухищряются друг с другом объясняться, а все-таки что понадобится – через них и делаем».

Впоследствии встречал я и офицеров таких, которые, коверкая русские слова да прибавляя кое-какие татарские, объяснялись с жителями, а те, в свою очередь, заучивая эти исковерканные выражения, считали их русскими – таким образом велись объяснения, нередко приводившие к самым забавным недоразумениям.

С рассветом другого дня выступили мы из Дженгутая. В нескольких верстах местность стала изменяться, принимая более горный характер. За небольшим перевалом через Кизиль-Яр растительность скуднее, все принимает серый, более угрюмый вид, почва каменистее, а подъезжая к селу Оглы, всего восемнадцать верст, разница заметна во всем резкая: горы безлесные, вообще нигде дерева не видно, все усеяно булыжником; аул представляет массу серых саклей, сложенных из нетесаных, небеленых камней; жители грубее, смотрят исподлобья, совсем другого типа, неуклюжие, совсем иначе одеты, беднее, говорят аварским наречием.