Второе, в прикрытие табуна, было тоже своего рода скучнейшей процедурой, а в дурную туманную погоду и тяжело, и довольно опасно в смысле ответственности. После пробития утренней зари рота выходила за лагерь, выгонялся весь табун отрядных, подъемных офицерских и других лошадей, весь маркитантский порционный скот, при фурштатах и разной нестроевой беспардонной команде, и прикрывая весь этот табор, я должен был отойти несколько верст, где была получше трава, и весь день до сумерек стоять настороже. Придя на место, расставишь кругом пикеты, к более опасным, по соображению, местам вышлешь с унтер-офицерами усиленные посты, а с остальными людьми, выбрав повыше место для удобства наблюдения, расположишься и торчишь так весь день в роли обер-пастуха. При хорошей погоде ничего: кругом все видно, читаешь, прогуливаешься, усмиряешь каких-нибудь подравшихся конюхов, возьмешь с собой все нужное и велишь варить обед, ставить самовар – время проходит незаметно, но в непогоду, туман и ливень это было божеским наказанием. Двенадцать часов мокнешь, кругом никого не видно, боишься, чтобы какой-нибудь пикет не оплошал, чтобы какие-нибудь казенные лошади не отбились и не свалились под кручу: читать нельзя, огонь заливает, приходится довольствоваться самой скудной походной закуской, тоска одолевала просто невыносимая, и только поминутно, бывало, смотришь на часы, чтобы поскорее ударить сбор и уходить в лагерь.

Случалось ходить с ротой в ближайшие укрепления Ходжал-Махи или Аймяки для прикрытия приемщиков всего отряда, отправлявшихся за получением провианта, спирта, для сдачи больных в лазареты и т. п. Это были лучшие из командировок, потому что представляли некоторое разнообразие.

Прошло уже с месяц нашего расположения на Кутишинских высотах: никаких тревожных известий, никаких движений, вообще чего-нибудь похожего на войну не оказывалось. Лагерь стал походить чуть не на лагерь внутри России. Учения, где-нибудь в лощинке уши раздирающие звуки обучающихся горнистов или колотящих барабанщиков, по воскресеньям богослужения и парад с церемониальным маршем, с неизбежным «перемена дирекции направо» и еще более неизбежным визитом майора Д. на меня за несоблюдение дистанции и еще более, что я марширую перед взводом небрежно, «не выношу носка»… «Так нельзя служить-с», – прибавлял он, уже, видимо, чувствуя прилив вдохновения для дальнейшего ораторства, но я, пользуясь секундой паузы, отвешивал поклон и удалялся, а майор становился в тупик: звать меня обратно или же считать дело оконченным. Я постоянно держался с ним такой системы. Другие офицеры входили в объяснения, оправдывались, препирались, но, конечно, напрасно: майор выходил из себя, кричал, бесновался, но на другой день как ни в чем не бывало встретится с тем же офицером, заведет частный разговор и зазовет к себе закусить. Я же, напротив, стою как истукан и слушаю, не произнося ни единого слова; шумит-шумит, подбирает разные грубости из богатого лексикона, бывшего во время оно в большом ходу – я стою и молчу, при первой же паузе, отвешиваю поклон и ухожу или спрашиваю самым наивным тоном: «Больше ничего не изволите приказать?».