Конечно, Бакланов жестоко оскорбился, а на всех присутствовавших такое обращение с заслуженным боевым человеком произвело неприятное впечатление.

Но оригинальнее всего, что после такого ответа сам же Н. Н. Муравьев сделал представление в Петербург, выставил в лучшем свете заслуги Бакланова и ходатайствовал о награждении его единовременным пособием в пять тысяч рублей, что и было исполнено. К чему же этот столь резкий и неуместный в отношении к генералу ответ в присутствии множества посторонних лиц и нескольких казачьих офицеров и даже казаков?..

Войдя в дом, занятый главным местным начальником, и увидев в одной комнате несколько персидских ковров, Николай Николаевич обратился к генералу Врангелю с вопросами:

– Что это, ковры казенные?

– Да-с, казенные.

– Ну, и верно особый смотритель для них полагается?

– Нет-с, не полагается.

Вопросы были с иронией, а ответы с раздражением, тем более естественным, что ковры были заведены еще предместником барона и он не мог отвечать за действия другого, если бы действия были даже и самые противозаконные, чего уже никак нельзя было сказать о нескольких коврах, приобретенных на деньги, отпущенные для меблировки казенного дома. От предложенного обеда Муравьев отказался и потребовал себе редьку, гречневую кашу с постным маслом и квасу (был Великий пост). Спартанская трапеза вызвала всеобщую улыбку…

Должно быть, эти злополучные ковры и десяток горшков с красивыми комнатными растениями особенно возмутили спартанские наклонности генерала Муравьева, ибо на другое утро адъютант его Клавдий Ермолов показал нам письмо Муравьева к его отцу Алексею Петровичу в Москву, наделавшее в свое время столько шума и вызвавшее резкий ответ одного из кавказских офицеров. Письмо это и ответ на него были впоследствии напечатаны в «Русской старине». Главное содержание письма был упрек Кавказской армии за изнеженность, за роскошь, за упадок ее духа, крайние заботы о своих удобствах, причем проводилась параллель со временем командования Ермоловым, когда он в 1818 году при постройке Грозной жил в землянке, до сих пор скромно стоящей во дворе дворца «как упрек нынешнему времени».

Нет сомнения, что знаменитое письмо было набросано под минутным впечатлением неудовольствия, а еще вероятнее – под влиянием сильного предубеждения против управления князя Воронцова, к которому, как известно, генерал Муравьев питал личное нерасположение еще со времен своего командования 5-м пехотным корпусом, расположенным в Новороссийском генерал-губернаторстве, где между Воронцовым и Муравьевым возникли в середине тридцатых годов какие-то неудовольствия, кончившиеся двенадцатилетней опалой последнего. Несомненно также, что впоследствии Муравьев должен был сожалеть о злополучном письме этом и особенно о его разглашении. Как человек умный не мог же он не сознать всей ошибочности выраженного в нем взгляда и, прямо говоря, всей бестактности хулить и унижать армию, во главе коей ему предстояло вести войну в Турции и покорить Кавказ. Не помню, где и от кого наслышался я, что и сам покойный Алексей Петрович Ермолов не одобрил письма Муравьева.