Так или иначе, я был чрезвычайно доволен. Отдохнув три дня в Грозной, отряд опять выступил к Воздвиженской, и в течение четырех дней мы расчищали и расширяли просеки уже под непосредственным начальством полковника Мищенко, при котором я безотлучно и находился; генерал же Пулло оставался дома, в крепости. 24-го войска разошлись к праздникам Рождества по своим стоянкам.

Все эти движения и действия отрядов сопровождались обыкновенными аксессуарами мелкой чеченской войны: перестрелка то слабела, то усиливалась, раздавались гики и «ура!», стук топоров, скрип валящихся деревьев, шум, говор, крики «берегись!», когда валился какой-нибудь чинарище в четыре обхвата, вдруг проносился гул пушечных выстрелов или свист неприятельского ядра, встречаемого разными солдатскими прибаутками, слышались звуки сигнальных рожков, громко передаваемое от части к части: «Подать носилки на левый хланок» (фланг), топот нескольких сотен копыт по мерзлой земле несущихся вскачь казачьих сотен и особенное грохотание скачущей конной артиллерии. От рассвета до сумерек кипела эта дико-воинственная, своеобразная, полная всяких неудобств и лишений жизнь, тем не менее увлекающая в область той поэзии, исключительно на Кавказе зарождавшейся, которую так метко изобразил граф Л. Толстой в своих рассказах. В его «Набеге» выведен поручик Розенкранц – до какой степени изображение верно, можно судить по тому, что когда я в первый раз в Чечне выступил с отрядом и увидел штабс-капитана Пистолькорса, разъезжающего в шикозном черкесском костюме со всеми ухватками чистокровного джигита, я не мог не подумать: да это Розенкранц, как есть, на чистоту, без прикрас. И некоторые из грозненских старожилов просто мне даже объявили, что Розенкранц Толстого и есть он, Пистолькорс, что с него-то портрет и писан. А таких Пистолькорсов было немало, и увлекались некоторые до того, что готовы были чуть не перейти в мусульманство и совсем очечениться… Были такие, что в товариществе с двумя-тремя чеченцами ближайшего непокорного аула пробирались ночью в свое же укрепление или станицу, чтобы увести лошадь или вообще что-нибудь утащить, лишь бы испытать сильное ощущение опасности, наткнуться на секрет, на засаду… Ту т дело шло, конечно, не о лошади или баране, а обо всем процессе его увода, об этом ползанье ночью, о разных хитрых, увертливых движениях для введения в заблуждение часовых, об удали и восторженных похвалах, когда удавалось к рассвету возвратиться в аул с добычей… Был такой случай даже, что свой же офицер в такой ночной экспедиции с кунаками-чеченцами нашим же секретом был ранен!.. О чем и рассказывали с хохотом, да и сам он смеялся, радуясь, что глупая выходка окончилась относительно благополучно и нога уцелела. Это – факт, и очеченившийся господин был мой хороший знакомый, служивший после по управлению чеченцами, некто капитан Арамович. Таковы же были и другие типы рассказов графа Толстого: стоило хотя немного познакомиться с капитанами Куринского полка Руденко или Пилипенко, чтобы узнать в них Хохлова из «Набега».