И вот, когда уже прошло несколько лет, когда о генерале Евдокимове я совсем забыл, случай прямо привел меня к нему. Ехал я в Грозную с нетерпеливым любопытством скорее увидеть человека, поклонником которого был заочно и у которого рассчитывал встретить хороший прием после такого лестного для меня письма к барону Вревскому. Я не ошибся. С первого же представления я уже достаточно ясно видел, с кем имею дело и какого рода служба предстоит.

– Очень рад, почтеннейший (привычка почти ко всем обращать это слово, безо всякого намерения оскорбить, вызывала крайнее неудовольствие многих), что вы, наконец, приехали. Мне не хотелось огорчать барона Вревского, а то я вас давно бы вытребовал. Слышал я, что вы служили долго где-то в горах, провели через непокорные общества полковника В. (об этом я подробно рассказывал в первых главах), знаете туземные языки и умеете писать – такого-то человека мне и нужно.

Через несколько дней по войскам левого фланга был отдан приказ, что за отсутствием Генерального штаба полковника Фока заведывание походной канцелярией и делами отделения Генерального штаба поручается мне. Нужно сказать, что по тогдашним штатам у начальника левого фланга были самые жалкие средства: один старший адъютант с несколькими писарями и переводчиками; офицер же Генерального штаба назначался из Тифлиса без определенного звания, и был он нечто среднее между старшим адъютантом и начальником не существовавшего штаба. Таким офицером Генерального штаба последнее время был полковник Фок, поспешивший вскоре после прибытия генерала Евдокимова уехать из Грозной – кажется, оба были друг другом недовольны еще прежде, на правом фланге. Да иначе и не могло быть, потому что Евдокимов требовал дела, серьезной работы, а Фок упражнялся в канцелярской отписке.

Вскоре после этого было получено известие, что главнокомандующий возвращается из своей продолжительной поездки в Ставрополь и по Прикубанскому краю и остановится во Владикавказе, куда приглашает генерала Евдокимова выехать ему навстречу для личных объяснений по важным делам. Это было, кажется, уже в первых числах июня, когда еще никаких положительных слухов о смене Н. Н. Муравьева не было, хотя неизвестными путями смутная молва уже произносила имя князя Барятинского.

Поехали мы во Владикавказ. Всю дорогу у нас почти не прерывался разговор: рассказы о моих похождениях в горах Тушетии, на Лезгинской линии, в Элисуйском владении, очевидно, чрезвычайно занимали генерала, он беспрестанно вставлял замечания, доказывавшие его полное знание местных условий и характера туземцев, он вспоминал и рассказывал эпизоды своей давно минувшей деятельности в должности койсубулинского пристава, имевшие аналогию с моими; разговор принимал самый оживленный тон, тем более что враг всякого излишнего этикета и крайне простой в обращении Евдокимов меня, по крайней мере, вовсе не стеснял, и я мог говорить совершенно свободно. Даже мои, быть может, не совсем политично-откровенные суждения о разных начальствующих лицах, указывания их недостатков или промахов не только не вызывали его неудовольствия (как это случилось со мной, например, при представлении в 1850 году князю Аргутинскому, о чем рассказано выше), но он или соглашался со мной, или смеялся при анекдотической стороне характеристики, или возражал и требовал доказательств моим заключениям. Точно так же он, не стесняясь, высказывал мне и свои мнения о разных высших начальствующих лицах, с которыми ему приходилось иметь столкновения или которые мешали ему на правом фланге приводить в исполнение военные предположения; он развивал свои мысли, которыми руководился в действиях за Кубанью и предполагал действовать в Чечне, если дадут ему возможность и средства. Одним словом, еще в первый раз за мою тогда уже четырнадцатилетнюю службу на Кавказе пришлось мне очутиться в близких служебных отношениях к начальнику, который как будто не обращал никакого внимания на громадную разность положений – генерала и штабс-капитана – и говорил в таком тоне и о таких предметах, как другие на его месте допускают только разве по отношению к исключительно приближенным помощникам. И к тому же человек серьезный, так сказать, родившийся и выросший на службе, составлявшей для него единственный круг познаний и идей, ничего другого не видавший и не знавший, Евдокимов никаких других предметов для разговора не находил и не любил, как только относившихся к военно-административным делам Кавказа или, по меньшей мире, к свойствам и обычаям туземцев, к быту и потребностям войск. С каким вниманием и удовольствием выслушивал я его, как гордился, нередко встречая в его выводах мои собственные мысли, отчасти письменно высказанные раньше некоторым начальствующим лицам, отчасти не совсем еще ясными, убедительными мне самому казавшиеся, как я поучался, как расширялся передо мною горизонт знания всего, относившегося до кавказских дел, распространяться не стану.