Здесь следует вкратце рассказать об отношении Соловьёва к теософии и Е. П. Блаватской. В самом начале книги он заявляет, что относился к её роду деятельности с недоверием. По его словам, когда она заговорила о своём Учителе, он «сразу почувствовал какую-то едва уловимую фальшь». Он признаётся, что был совершенно разочарован в ней, хотя его поразили её необыкновенные глаза. Вскоре после этого он вступил в Теософское общество, однако посвящение показалось ему «глупой шуткой, которая оставила после себя чувство стыда и даже отвращения… Мне сразу захотелось выйти на свежий воздух»[774].

А теперь сравним это заявление с письмами Соловьёва к Е. П. Блаватской, Вере, а также с письмами самой Елены Петровны к причастным лицам.

«Я лишь недавно приехала в Лондон, – писала Елена Петровна Надежде, – но уже получила два жалких письма от Соловьёва. Он просит лишь, чтобы я любила его и не забывала. Говорит, что никогда не любил никого, кроме членов своей семьи, так, как любит меня, несчастную старуху»[775].

Прочитав «Изиду» в переводе на французский, Соловьёв пишет Вере 19 июля 1884 г.): «Я ознакомился со второй частью „Разоблачённой Изиды“ и теперь полностью убеждён в её необыкновенном даровании». По словам Веры, он часто говорил ей, что после того чуда, которое её сестра осуществила, написав эту книгу, не стоит и говорить об остальных её «чудесах»[776].

Соловьёв провёл неделю в Эльберфельде. По возвращении в Париж он получил длинное письмо от Е. П. Блаватской, в конце которого заметил приписку от К. Х., «сделанную, как обычно, синим карандашом». И письмо, и послание К. Х. он процитировал в «Современной жрице». В следующем комментарии писатель в полной мере раскрывает свой драматический талант:

Меня так возмутила «астральная приписка» Кут-Хуми, что первой моей мыслью было попросить госпожу Блаватскую навсегда забыть о моём существовании. Однако, последовав этому импульсу, я бы непременно раскаялся; в тот же день у мадам де Морсье я встретил самых убеждённых и честных из французских теософов; и они, вопреки всей очевидности этого обмана, признали в надписи почерк Кут-Хуми, а не «Мадам».

Абсолютная слепота со стороны людей, рациональных во всём, кроме вопроса непогрешимости «Мадам», наконец вынудила меня придерживаться моего первоначального плана. Я вознамерился, что бы ни случилось, собрать столько доказательств всех этих обманов, чтобы их хватило не только мне, но и всем этим слепым простофилям. С того момента я запретил себе испытывать невольное сочувствие и жалость, которые всё ещё притягивали меня к Елене Петровне. Впредь я видел в ней в первую очередь Мадам Блаватскую, воровку душ, которая пыталась украсть и мою душу. Она водила меня за нос под личиной дружбы и преданности; она пыталась запутать и использовать меня; и посему мои руки были развязаны[777].