Боброва вдохновляет прекрасное изобилие таврических долин:

Чего только не «производят» берега «темноводного» Карасу, «шумливой» Качи и Альмы:

Богаты таврические нивы и леса, богаты морские пучины:

Таврида – страна великолепного изобилия. Всё в ней грандиозно, пышно, богато. Такой должна она представляться читателю Боброва. Если бахчисарайские голые скалы кажутся поэту недостаточно великолепными, он покрывает их «разнотою древ», горные ручейки превращает он в «ужасну сребрену стремнину», а несуществующие «остроконечные главы» Яйлы возносит в «область облаков» – всё это, впрочем, не мешает натуральности, даже некоторой жизненной грубости лучших живописных «блесток» песнотворения Боброва.

ii

Семен Бобров пытался соединить в своей «Тавриде» описания славных дел с идиллическими картинками. Но ему не хватало чувства меры. Павел Сумароков «не краснея признавал перо свое слабым к начертанию чудесных здесь красот природы». О полуострове рассказывали сказки. Его цветущие долины именовались темпейскими, его ключи сравнивались с кастальскими. Карамзин писал о Тавриде как об Аркадии счастливой, «где на тучных паствах рассыпаются стада бесчисленные; где свирели и нежные песни веселых пастырей, простота нравов, миролюбие и общее добродушие жителей напоминают воображению счастливые берега Ладона». Словом, полуостров был признан русской Элладой и ждал своего Феокрита.

Поэт явился в 1815 году, но не с идиллическими сценами из жизни пастухов, а с маленькой элегией.

Это был Константин Батюшков. В своих элегиях воспевал он и страну Оссиана, и авзонийские берега, и снега Финляндии, и походы, но, как это ни странно, его называли не иначе как певцом Тавриды за маленькую элегию в тридцать восемь строк. Вот простое ее содержание: поэт призывает свою милую уединиться с ним от суетного света «под небом сладостным полуденной страны».

Там ярко светит солнце. Там ясени шумят над лугами. Там студеные струи кипят под землей и веселые табуны стремятся к источникам. Там говор птиц, древес и вод.

Там они будут всегда вдвоем и разделят дары благосклонной фортуны (или благосклонной природы). Дары эти для поэта «краше и милее мраморных лилей», «Пальмиры севера огромной».

Во всем этом нет ничего, что можно было бы связать с жизнью поэта Батюшкова. У него не было хижины, в которой мог бы он уединиться, и не было возлюбленной, которая хотела бы разделить с ним это уединение. Жизнь его сложилась несчастливо. Он был беден, служба его не баловала, сражения его изувечили, одиночество его томило. Батюшков никогда не бывал в Тавриде[83]. Летом 1815 года и через три года после того собирался он посетить эту страну, «исполненную воспоминаний», где «каждый шаг важен для любителя истории и отечества», где «жили греки», бились Суворов и Святослав. Собираясь в Тавриду, Батюшков читал «Еврипидову “Ифигению”». Но поездка не состоялась, и Таврида осталась для Батюшкова «обетованной землей», «страной мечты», далекой от реального мира. Подобно многим поэтам и художникам, элегик Батюшков мечтал о гармонии и благообразии, об утраченном для человечества золотом веке, земном Элизии. И чем неблагообразнее была жизнь, тем сильнее была мечта. Она нашла воплощение в прекрасном образе полуострова, в этой русской Элладе.