Раскопки и исследования только начинались, а слабые силы Стемпковского иссякали. Административные заботы о Керчи, которым посвящал он немало времени, окончательно подкосили его здоровье.

Он умер сорока трех лет, в разгар своих научных замыслов и трудов. Его похоронили на Митридатовой горе.

Воображенью край священный

Воображенью край священный

Еще во времена путей «из варяг в греки» народ русский нес из сурожских земель в земли северные весть о тихом синем море, о грозном, бурливом черном море, о славном полуострове и его чудесах. Не там ли, в тридесятом царстве, во владениях Черномора, в райских садах горело перо жар-птицы, рос аленький цветочек и зрело золотое яблоко?

Земной Элизий

Земной Элизий

Поистине Крым есть частичка рая.

Лазурь небес и тень…

i

Тот, кто читал сатиру Батюшкова «Видение на берегах Леты», помнит Бибруса, утонувшего бесславно в этой реке забвения. Но оказалось, что Батюшков был чрезмерно суров своим приговором многочисленным творениям капитана Боброва, «шишковиста» и «словеноросса». Одно его произведение было очень снисходительно оценено Жуковским и не без удовольствия и пользы прочитано Пушкиным. Жуковский говаривал: «В этом хаосе встречаются блестки». Речь шла о «Тавриде, или Летнем дне в Херсонесе», лирико-эпическом песнотворении, сочиненном капитаном Семеном Бобровым.

Читателю надо запастись терпением, чтобы добраться до последней песни поэмы, не запутавшись в нагромождениях красот, в тяжеловыспренних стихах и невозможных дорогах, по которым ведет поэт своего читателя (маршруты капитана Боброва по Тавриде поистине удивительны: с Чатырдага спускается он прямо в «Ялтовскую долину», оттуда видит «Парфенитский мыс», т. е. Аю-Даг, и далее в том же роде).

Однако терпеливый читатель получит удовольствие от некоторых живописных описаний, которые Жуковский назвал «блестками». Одной из «блесток» является живописное сравнение нашествия «моголов» (татар) с извергшейся лавой.

Под огненным потоком лавы – всё застыло, всё умерло.

Бледная магометанская луна осеняла несколько столетий оцепеневшую Тавриду. «Турецкие янычары» покрыли «тенью бунчуков и долы и хребты сии».

Но вот явились русские, и Таврида пробуждается от мертвящего сна:

Для описаний природы Бобров расточил свое поэтическое воображение и не пожалел «красок пестроты», состязаясь в смелой, натуральной живописи с самим Державиным.

Семен Бобров воспевает великолепную Тавриду Потёмкина, тот самый «эдем», который показывал светлейший «шествующей» императрице.