Выдвигаемый Чернышевским тип биографии определялся им как труд, имеющий «ученое достоинство» («ученый труд»). О такого рода работах он писал, например, в первой статье об анненковском издании сочинений Пушкина (II, 428). Общий недостаток большинства прежних жизнеописаний критик усматривал в неумении их авторов «обработать предмет с общей точки зрения» (II, 427) – в ненаучном объяснении важного для биографа вопроса о роли творческой личности в обществе, в истории. Потому биографию Лессинга он начинает рассуждениями о месте писателя в истории развития народа.

Проблема соотношения истории и личности была актуальной в эпоху 1850-х годов. Применительно к литературе она трактовалась не одним Дружининым, но и другими теоретиками искусства – Боткиным, А. Григорьевым с опорой на выдвинутую английским историком и критиком Т. Карлейлем концепцию «героической личности». В «обязательном почитании героев» Карлейль усматривал «живую скалу среди всевозможных крушений, единственную устойчивую точку в современной революционной истории, которая иначе представлялась бы бездонной и безбрежной». Вывод: «история мира есть биография великих людей» – был энергичным выражением субъективистского мировосприятия, послужившего философской основой отстаиваемого Карлейлем «биографического» метода в изображении творческой личности. Пристальное внимание ко всем оттенкам характера «героя», стремление высветить мельчайшие подробности его быта и умение показать их художественно – вот, по Карлейлю, обязанности биографа.[1110] Созданные им жизнеописания Данте, Шекспира Вольтера, Дидро вполне соответствовали этим требованиям.

С важнейшими из упомянутых работ Карлейля впервые познакомил русского читателя В. П. Боткин.[1111] Раскрывая смысл и значение своего труда, он особо подчеркивал, что «никто из современных писателей не отрывает так от обиходной ежедневности и рутины» и «заставляет так невольно обращать мысль на непреходящие источники жизни нашей, на вечные тайны, которыми окружены мы».[1112] О примате абстрактно-нравственных проблем перед социальными писал и А. Григорьев. Как и Карлейль, он видит в художнике прежде всего вдохновенного ясновидца, открывающего «покровы тайн».[1113] Эти взгляды сами по себе не заключали чего-то ошибочного, но приоритетными в начинающуюся эпоху шестидесятничества они, как ни старались наши критики, быть не могли.

Взгляды английского историка и биографа оказались близкими и Дружинину. Ему импонировала мысль о «важности и величии истинных поэтов», «избранных личностей», «героев», роль которых возрастает «в период тревожной практической деятельности, при столкновении научных и политических теорий, в эпохи сомнения и отрицания».[1114]