Король пытался сдержать свое слово, и Боссюэ делал все, что мог, чтобы его в этом намерении укрепить. Однако вовсе отказаться от свиданий с маркизой Людовик не может. Он заверяет только, что «между ним и ею не будет ничего предосудительного, и отныне они будут встречаться не иначе как в присутствии всего двора». При дворе, однако, мало кто этому верит. Кольбер спешит завершить ведущиеся с большим размахом и роскошью строительные работы во дворце Кланьи, подаренном королем маркизе. Правда, теперь, отправляясь к действующей армии, Людовик не берет с собой госпожу де Монтеспан, как бывало прежде, и она делит свое время между лечением на водах, поездками к сестре, настоятельнице монастыря Фонтевро, и благотворительными заботами – учреждает за свой счет двенадцать коек в больнице, жертвует большие суммы ордену капуцинов, раздает много денег бедным. Но она переписывается с королем, и когда он возвращается из армии, госпожа де Севинье пишет насмешливо: «Король приезжает вечером в Сен-Жермен, и волею случая госпожа де Монтеспан оказывается там в тот же день; я хотела бы истолковать это совпадение иначе – ведь речь идет о чистой дружбе…» Маркиза, похудевшая от пережитых потрясений и лишь похорошевшая от этого (красота ее становилась с годами тяжеловата), снова блистает на придворных праздниках, и госпожа де Севинье не может сдержать восхищения: «Какая удивительная вещь – ее красота! Стан ее, вдвое тоньше прежнего, украшали французские кружева; волосы были уложены в тысячу завитков, и два длинных локона падали с висков вдоль щек; на голове черные ленты, жемчуга маршальши де Л’Опиталь, алмазные пряжки и подвески… Словом, торжествующая красота, приводящая в изумленный восторг всех послов…» И все начинается сначала.

Но разумеется, бесследно такие вещи не проходят. Главное: те отношения, которые составляли просто свет и наслаждение жизни, наперекор всем, кто пытался их осуждать, теперь переживаются как преступная и постыдная слабость, которой противостоять нет сил, которая повергает в раскаяние, мучительное недовольство собой, вызывает страх неминуемой грядущей расплаты и отравляет саму свою сладость.

Предмет новой трагедии Расина, «Федры», как нельзя лучше таким настроениям отвечал. О ее сути, о ее отличии от трагедии греческой проницательно говорил анонимный современник, автор «Рассуждения по поводу трагедий о Федре и Ипполите»: «Извиняет Федру Еврипида и Сенеки, а Федру господ Расина и Прадона[77] осуждает то обстоятельство, что у Древних она ввергнута в бездну не своей волей. Согласно основаниям их религии, она принуждена небом совершить это преступление; некое неумолимое божество воцарилось в ее сердце, некая верховная мощь его воспламеняет; они имели твердое, как статья закона, убеждение, что у нее не было ни силы, ни свободы сопротивляться властным побуждениям своей души. И так как их вера зиждилась на подобных вымыслах, эта любовь казалась им не столь ужасной, как нам. Ведь мы не склонны верить всему, что нам говорят о гневе Венеры, не боимся рассказов о всемогуществе этих воображаемых богов, знаем, что преступления совершаются всегда свободно и что они всегда постыдны; и, полагая причину прегрешений единственно в воле грешника, лишаем эти мерзкие деяния всех предлогов, покровов и оправданий…»