Для Людовика уход Луизы был, конечно, удобным разрешением крайне неловкой ситуации. (Впрочем, победа госпожи де Монтеспан над Луизой не означала, что отныне она воцарилась в сердце короля единовластно – время от времени Людовик, не порывая с маркизой, поддавался новым увлечениям, чаще всего мимолетным.) Но и вовсе не произвести на него, как и на весь двор, впечатления трогательного и побуждающего к благочестию, этот поступок тоже не мог. Точнее, наверно, было бы сказать, что Луиза лишь определеннее и ярче других воплотила в дело настроения, овладевавшие многими. Король и его приближенные взрослели, они познали в жизни не только жажду наслаждений и опьянение победами, но и горький опыт утрат, разочарований, поражений и забот. Фортуна уже не так широко, как прежде, улыбалась Людовику. Все чаще шумные балы и великолепные развлечения он отбывал как докучную повинность. А рядом были красноречивые и ревностные прелаты – Боссюэ, Бурдалу – не упускавшие случая (будь то беседа с глазу на глаз или великопостная проповедь в дворцовой часовне) напомнить сильным мира сего, что суровые законы Господни не делают для них исключения, что чем выше вознесены они над простыми смертными, тем строже должны соблюдать все заповеди благочестия, тем решительнее должны отринуть все соблазнительные искушения сердца.

И мало-помалу придворные начинали прислушиваться к этим грозным словам – кто из кокетства и следования моде, кто всерьез, по искреннему и глубокому душевному побуждению; а нередко все это сплеталось в один запутанный клубок. Вот как рисует маркиза де Севинье госпожу де Тианж (ту самую сестру королевской фаворитки, что подарила племяннику игрушечную «Палату возвышенного») в 1674 году: «Она уже не румянится и прикрывает грудь; вы бы с трудом узнали ее в таком наряде; но это и вправду она… На днях я у нее обедала. Лакей подал ей бокал сладкого вина; она мне сказала: "Мадам, этот юноша не знает, что я стала благочестива". Нас всех это рассмешило. Она очень просто рассказывает о своих намерениях и о произошедшей с ней перемене. Она тщательно следит за тем, как говорит о ближнем; а если что-то у нее слетает с языка, то обрывает себя и вскрикивает от отвращения к своей дурной привычке…»

Но главным предметом заботы прелатов и жадного внимания любопытных была, разумеется, первая греховная пара королевства – Людовик и маркиза де Монтеспан. Связь эта становилась много скандальней оттого, что была почти нескрываема. В конце 1673 года постановлением Парламента были узаконены дети короля от маркизы – плоды любви дважды греховной, ведь и отец их, и мать состояли в браке с другими супругами (в этом смысле происхождение детей Луизы считалось менее запятнанным). Все это являло самый дурной пример для подданных, вредило репутации Франции в Европе, которая и без того была настроена враждебно к Парижу из-за его воинственных притязаний; не говоря уж о том, как пагубно это было для бессмертной души короля и его подруги. Снисходительное терпение церкви истощалось. На Пасху 1675 года священник, прихожанкой которого была госпожа де Монтеспан, отказался дать ей отпущение грехов. Король обратился за советом к Боссюэ и гувернеру дофина, герцогу де Монтозье, славившемуся прямотой суждений. Госпожа Скаррон рассказывает: «Господин Боссюэ не колеблясь сказал, что священник исполнил свой долг; господин герцог де Монтозье высказался еще резче. Господин Боссюэ заговорил снова, и с такой убедительностью, так кстати воззвал к чести и религии, что наш король, которому нужно говорить одну лишь правду, поднялся в большом волнении и, пожимая герцогу руку, сказал ему: "Обещаю вам больше с ней не видеться"».