Барон помолчал, взглянул несколько раз на меня.

— Этот японец — старый друг, вернее, сукин сын, — мрачнея, произнес Барон.

— Неужели, Николас, из военного времени? Извини, друг. Из плена?

— Был моим охранником, а в делах — помощником, когда я был у них там, в Маньчжурии.

— Что взволновало тебя? Ведь прошло много времени.

— Унижение. Бессильное унижение человека человеком. Это не забывается. Вот я ему и сказал об этом. Но он только извинялся. Хотя за то самое унижение неплохо платят… Японская пенсия — мне кстати, — уже веселея, сказал Барон.

— Цинизм, Николас, не твоя черта характера.

— Ты прав, Максим, шутить так не стоит, хотя бы в память о тех китайцах и русских, которых этот Каваи-сан отправил в могилу, — уже спокойно произнес Барон.

Мы снова помолчали, но Барона преследовали тревожащие его воспоминания и он не хотел уходить от темы.

— Он жив. А почему? Почему союзная комиссия после капитуляции Японии не привлекла его за убийства?

— Он действительно убивал?

— Уверен. Потому что неоднократно слышал разговоры в его команде о ликвидации людей.

— Тогда, Николас, почему? Как ты считаешь?

— Это были не люди, видимо с точки зрения той же комиссии во главе с американцами, а китайцы и русские, правда, не ваши русские, а белогвардейские. Даже в смерти американцы делят людей на касты, которые можно убивать.

— Получается, Николас, что китайцы — это не люди и заступиться за них некому?! Русские же белогвардейцы — также ненужные люди?!

— Помнишь, Максим, мы говорили с тобой об английском комментаторе, который предал Британию, работая во время войны на германском радио, которое транслировало на мою страну? Помнишь?

Я кивнул, и Барон продолжал:

— Он был захвачен нашими коммандос и по просьбе англичан казнен. Хотя казнили лишь тех немцев, которые убивали английских солдат… Пленных!

Я опять кивнул.

— Немец — офицер или солдат — были цивилизованными военными, и они знали, что Англия не оставит без внимания расправы над пленными.