Беднеющая интеллигенция Москвы продавала последние крохи домашнего обихода, на Сухаревке была постоянная толчея;

выстроившиеся в ряд продавцы «домашнего хозяйства», а сзади их жуликоватые скупщики и просто воры; крики и слезы — явление постоянное…

Тут же из-под полы покупался хлеб с мякиной, загрязненный кусок «чьего-то» мяса или (очень редко) порошок сахарина.

Петроград питался также плохо и очень редко мясом, большей частью лошадиным. Привыкли. Как-то у моего приятеля В. Рышкова был пирог. Пришел артист Ю. М. Юрьев.

— А у меня пирог с мясом, — говорит Рышков, подмигивая Юрьеву.

— Быть не может!

— Сейчас вкусишь!

Съели весь пирог, Юрьев не нахвалится.

— Вот сразу видно не лошадиное мясо, сейчас же бы узнал, и ни за что не стану есть пегашку. Не могу, лучше один хлеб есть буду…

(Пирог был с лошадиным мясом.)

Был я и зимой в Москве в тот же 1920 г., еще тяжелее было.

Устроив дела, спешил вернуться к Новому году в Уфу, к семье. Уехать из Москвы было нелегко. Требовались особые разрешения на проезд, и ехали только командированные в нетопленном вагоне, зато бесплатно. Поезда ползли медленно; где-то в пути задержка часов на 7, затем еще опоздание часов на 5 и еще… И вот, лежу я на верхней полке жесткого вагона, завернувшись в шубу, не раздеваясь; около меня какой-то субъект тоже жмется от холода, а в разбитое окно заносит снег. Воды в вагоне нет, все замерзло, и умывались люди запыленным сажей снегом; редко отыскивался на стоянках мутный полутеплый «кипяток», и с трудом можно было купить у случайного крестьянина кусок чего-то съестного. Буфеты на больших станциях были превращены в казармы, где люди спали на полу со своими мешками, ожидая возможности куда-то уехать…Так встречал я Новый год — 1921 г.

Но все невзгоды были неощутимы. Большое было удовлетворение музеем; музей дополнялся первоклассными произведениями из Музейного фонда, где работать в холодных нетопленных залах, например, в запасной половине Зимнего дворца в Петрограде, было тяжело. Художник Протопопов за неимением транспорта на салазках перевозил вещи из Музейного фонда с Дворцовой набережной на Октябрьский вокзал.

Ближайший к музею круг был из понаехавшей в Уфу из Москвы и Петрограда интеллигенции, вроде артистов, инженеров, писателей, музыкантов, художников. Но музей устраивался не для пришлого элемента, а для Уфы, для своего города. Музей должен быть культурным центром в городе, и его эстетическое воспитывающее значение должно было сказаться, хотя бы и не сразу.

Посетившие музей представители «АРА» (американская организация помощи России) — два американца и один латыш — изумились и оставили запись, как это в дни голода, свирепого тифа, среди общего неустройства и в период восстановления пострадавшего от военных событий города, при таких незалеченных еще ранах, — как можно было в таких условиях создать в Уфе художественный музей, так культурно обставленный и еще устраивающий и лекции, и концерты.