Артистический театральный мир понес огромную утрату — умерла М. Н. Ермолова, а недолго спустя и А. И. Южин. Целая эпоха [связана] с именем Ермоловой! И Москва трогательно простилась с дорогой для нее, гениальной артисткой, устроив ей торжественные похороны с отпеванием в ц[еркви] Большое Вознесение (на Никитской), где убеленный сединами архиерей, преклонив перед гробом колена, обратился с прочувственным словом, вспоминая дни своей молодости и то облагораживающее, глубоко воспитательное влияние, какое оказывала Ермолова своей игрой. И многие из нас вспомнили эти[1214] моменты благотворного эстетического наслаждения.

Большой отдых я получал, бывая в Клину. Директор музея им[ени] Чайковского Н. Т. Жегин — энтузиаст своего дела, так героически спасший наследство Чайковского и с таким самоотверженным трудом собравший музей, — был гостеприимным хозяином. Жили мы у него и целое лето, часто приезжая и зимой провести недельку в этом мирном уголке[1215]. Живали там в разное время и Собинов с семьей, и А. В. Нежданова, и Н. С. Голованов, и Н. В. Отто.

Частенько заезжал к нам доктор А. А. Замков (клинский уроженец), неоднократно восстанавливавший своим леченьем «Гравиданом» слабеющего Жегина. А жена Замкова, скульптор В. И. Мухина, лепила бюст П. И. Чайковского[1216]. Заезжал иногда В. И. Сук. Остроумный, слегка ломаным языком рассказывал о казусах в Большом театре, о днях своей юности или подходил к роялю, играл что-нибудь из Чайковского. Подпевал Собинов… Особое было тогда настроение.

Большой зал, он же был и кабинетом у П. И. Чайковского. Все сохранилось в неприкосновенности благодаря заботам Жегина, свято относившегося к каждой вещи. Рояль Беккера — подарок Чайковскому, его письменный стол с какими-то заметками, его книги, его ноты, портреты его друзей…

Сумерки… А кругом тишина. Вдали городок Клин, пустое поле стелется за окнами, двор, поросший травой, и дремлет сад. На лавочке в саду сидит Н. Ф. Финдейзен, обдумывая свою «Историю русской музыки»[1217]. А музыка льется волной из открытых окон, — то Жегин играет в четыре руки Чайковского. Много, много прекрасных минут провел я в этом уголке в гостях у Чайковского.

Все прошло. Умер Жегин, замолк «сладкозвучный Орфей» Собинов, ушел из жизни В. И. Сук, продирижировав так проникновенно в последний раз в Радиотеатре шестой симфонией Чайковского.

Особенно интересны были наши беседы с Л. В. Собиновым. Здесь не было суеты многолюдной, что было обычным явлением на его городской квартире, и беседы были спокойными в этом спокойном уголке. Подолгу он говорил о днях своей молодости, а я, будучи с ним в родственной связи, подталкивал его памятными нам именами. Вспоминал он свое детство, родину Ярославль, где на высокой горе у опушки леса, вдали от всякого жилья был домик его деда, и назывались [его родcтвенники] поэтому «особенные», «Собинные» («собинный друг»[1218] — древнерусское выражение), о своей крестной матери вспомнил — тетушке Фионе Платоновне, которую и я знал (она жила в доме Собиновых у своего брата и отца моей жены). Тип старообрядки, строгой к себе и другим, всю жизнь она не могла простить себе греха — прижитую дочь, а дочка так и рекомендовалась: «Я ведь — грех мамашин». Как только человеку пора умирать, всегда появлялась эта Фиона — что-то вещее, — привозила свой «Часослов»[1219] и читала по покойнику…