Кто-то из подвернувшихся офицеров, не помню, кто именно, пояснил дальше: «Теперь у нас это дело самое обыкновенное; “сражение” устроить не удалось; пышной реляции составить нельзя, ну и вымещаем, на ком не следует».

Я пошел бродить по бивуаку. Подхожу к артиллерийскому взводу: вижу, казак, рядовой, с крагой на ноге, нянчит грудного сартовского ребенка. Я знал этого казака лично, потому что раньше, до моей командировки в Петро-Александровск, некоторое время он служил у меня драбантом (денщиком)[662]. К сожалению, я не помню его имени и фамилии.

«Где, спрашиваю, взял?» «В кишлаке, ваш-бродь, подобрал. Так что жалко очинно, ваш-бродь; робеночек махонький, кволый; еже бросить, беспременно пропадеть; опять же не знаю, куда, то-исть, мне его определить».

Так как я взялся говорить только одну правду, то должен сказать, что, к стыду моему, я не знаю, удалось ли сердобольному казаку «определить» куда-либо «кволого робеночка».

Продолжая бродить по бивуаку и по опустевшему кишлаку, я все думал и думал. И думалось мне, что раньше, как будто, лучше было; как будто, не было «этой» мерзости.

В Хивинском походе, например, был, правда, один неприятный случай, но он, насколько мне известно, разыгрался совсем иначе.

Дело было так. Отряд Головачева, идя из Хивы в Туркмению, припер туркменский табор, где вместе с вооруженными мужчинами были женщины и дети, к широкому, многоводному арыку Газават. Когда большая часть туркмен уже переправилась через арык, когда, кто вброд, кто вплавь, переправлялись лишь отставшие, мужчины и женщины, к берегу подскакал прапорщик 2-го турк. стрелк. б-на Н-ский и начал стрелять из револьвера. Но его сейчас же остановили. Возмущенный этой пакостью, Головачев рвал и метал. Не менее возмущенные товарищи Н-ского, офицеры 2-го батальона, объявили ему, что по возвращении в Ташкент, он, Н-ский, обязан немедленно уйти из части, и что, во всяком случае, с этого дня они не считают его своим товарищем. В течение остальной части похода никто с ним не разговаривал; никто не подавал ему руки.

По возвращении в Ташкент, Н-ский уехал в Россию, а я впоследствии узнал, что ему удалось перевестись в одно из восточных казачьих войск.

Так я думал тогда, в конце ноября 1875 года.

Теперь, по прочтении статьи К.М. Обручева, к этим думам присоединяются нижеследующие.

В упомянутом казачьем войске г. Н-ский, навсегда опозоривший себя как офицер гнусным деянием, марающим честь офицерского мундира, с позором изгнанный из славного когда-то 2-го батальона, не допускавшего прежде оставления в своей среде заведомых негодяев, батальона, к которому мы, старые туркестанские офицеры, издавна привыкли относиться с чувством искреннего и глубокого уважения, г. Н-ский, говорю я, в упомянутом казачьем войске дослужился до генеральского чина, а во время Японской войны даже командовал дивизией.