Кончилась же эта маленькая пуническая война[667] довольно печально.

Однажды утром в уездное управление явился окровавленный сарт, с глубоко рассеченной костью правой руки, и заявил, что когда он жал клевер, на принадлежащем ему поле, около казачьей казармы, явились казаки и стали забирать только что связанные снопы; он сделал попытку защитить свое добро, но один из казаков вынул шашку и рассек ему руку.

Отправились в казарму. Шашка одного из казаков, действительно, оказалась в крови. Возникло скверное дело. Казак пошел под суд.

Война, будучи по существу, безусловно, антикультурным [явлением. – Ред.], особенно пагубна и омерзительна тем, что везде и всегда она выворачивала и выворачивает наизнанку весь кодекс общечеловеческой этики, ибо она разрушает, она санкционирует то, что в обычное, «мирное» время считается непозволительным, безнравственным, позорным и преступным.

Некоторая доля распущенности, разнузданности всегда замечалась и замечается в частях, только что возвратившихся из военного похода.

Но в Туркестанском округе, по мнению старослужащих офицеров описываемого времени, разнузданность нижних чинов никогда не доходила до такой степени, в которой она проявилась в Фергане после Кокандского похода, и большинство приписывало это Скобелеву, бесспорно проявившему в этом походе самое тлетворное влияние на воинскую доблесть и на нравственность не только нижних чинов, но даже и некоторых офицеров его отряда.

А тем временем живая, интересная устроительная работа кипела и ширилась все больше и больше.

Эта работа, по крайней мере в Наманганском уезде, начальником которого был высокочестный, трудолюбивый, гуманный и рассудительный П.В. Аверьянов, была особенно приятной и производительной до тех пор, пока мы работали с ним почти самостоятельно.

Но вот в Коканде, бывшем тогда областным городом, «возникло» областное правление, из которого, как из рога изобилия, посыпались на нас предписания, циркуляры, дополнения и разъяснения.

Значительное число их свидетельствовало о том, что господа, заседающие в этом правлении, не имеют решительно никакого представления о туземце и его быте. Тем не менее со всей этой макулатурой волей-неволей приходилось считаться. Чем дальше, я все более и более убеждался в том, что, в сущности говоря, никто ничего толком не знает, а знать надо очень и очень многое для того, чтобы не делать глупостей, за которые народ должен будет платиться своей шкурой.

Хорошо было бы, думалось тогда мне, выйти на некоторое время в отставку, надеть халат, уйти в народ и близко, близко с ним познакомиться[668].