От этих откровенных «отлично» меня покоробило. Что же, думал я, отличного в том, что там, где-то в станице будут две вдовы и несколько сирот? Мне вспомнились (уже приведенные мною выше) рассказы о том, как печалился Скобелев каждый раз, когда отсутствие упоминания об убитых и раненых на половину уменьшало общее впечатление раздутых реляций.

Несколько минут я скакал рядом со Скобелевым, стремя в стремя, мимо арб; на некоторых были сарты, почти все безоружные. На одной оказался сарбаз с мултуком. Когда мы поравнялись с ним, он выстрелил, но промахнулся.

Скобелев выстрелил в него из револьвера и, тоже промахнувшись, закричал своему конвою: «Убейте его! Убейте его!»

Я не стал смотреть назад.

Мне стало противно и тоскливо как-то. Я опять осадил коня и поехал шагом.

Стали возвращаться казаки. Когда набралось человек 10, я повернул назад.

По мере приближения к месту нашей атаки трупов было все больше и больше. На месте же самой атаки поле пестрело красными куртками.

На дороге стояла кучка офицеров. Среди них поручик К., командовавший конными стрелками.

Подъехал Скобелев. К., всегда любивший паясничать и кривляться, с особыми, ему одному свойственными ужимками начал докладывать Скобелеву о своих подвигах.

«Сегодня, Ваше Превосходительство, неисправно работали. Когда я с конными стрелками подошел сюда, многие сарбазы оказались не убитыми, а только ранеными. Некоторые же, по-видимому, притворялись ранеными; поднимали головы, озирались. Но мои стрелочки всех их прикололи, прикончили».

Отлично помню, что Скобелев ничего не сказал на это, не сделал никакого замечания. Но я отлично помню также, как нахмурилось несколько суровых, загорелых офицерских лиц; какой злобой, каким негодованием загорелись глаза; каким презрением прозвучал голос кого-то из присутствовавших, когда, по отъезду Скобелева, он сказал: «Какая же ты дрянь, Петька!»

А Петька кривлялся, паясничал и глупо ухмылялся.

Мне стало невмоготу тошно и противно, и я опять как и в Гур-тюбе, начал думать.

Думы были невеселые, мрачные, скверные какие-то.

Война, моя возлюбленная, которой я грезил, богиня, жрецом которой я хотел быть, стала казаться мне противной, по крайней мере в том виде, в каком мне показывал гуртюбинский «ерой». Я понимал, что мне трудно, почти невозможно быть участником подобного рода оргий, что под начальством Скобелева мне нельзя служить в строю; что надо бежать, надо упасать свою душу.

Таковы были мои думы тогда, 2 декабря 1875 года.

Теперь, по прочтении статьи К.М. Обручева, к этим думам присоединяются нижеследующие соображения. Невзирая на всю возмутительность истории с «притворявшимися» сарбазами, которых «прикончили стрелочки», невзирая на то, что в батальоне, где служил К., было много честных, высоконравственных и разумных офицеров, подпоручика К. не постигла почему-то та участь, которая в Хивинском походе постигла прапорщика Н-ского. Это, во-первых. Во-вторых, впоследствии, когда К. уже был полковником и служил в России, когда ему надо было занять соответствующую должность для того, чтобы получить генерала, его услуги, при посредстве покровителей, были предложены одному из наиболее видных и старых генералов армии.