IV

В два часа закончилась записывание на лист всех желающих получить аудиенцию. Приходило еще много народу, ссылаясь на объявление: прием от 12 до 4 часов. Замятин с замечательным терпением объяснял, что прием точно будет до четырех часов и даже позже. Но запись прекращается в два часа. Иначе министр и до ночи не отделался бы.

Только пышпомундирные совершенно свободно проходили в секретарскую и после двух часов. Народ этот был очень развязен и самоуверен. Все были знакомы друг с другом; громко переговаривались, смеялись… Бюрократы чувствовали, что они сила, и даже сила выше той, которая принимала их доклады в кабинете. Той, пожалуй, через полгода и не будет, а их, как чернильное пятно, трудно вытравить из русской жизни. Ни одной я не заметил физиономии озабоченной, деловой. Входя в кабинет министра и выходя оттуда, этот цвет бюрократии двигался легко и свободно, нимало не отягощенный даже тенью той печали, которою теперь омрачена вся Россия. Большинство чиновников зачем-то направлялось к Крыжановскому. Только и слышались фразы: «Вы к Крыжановскому?» – «Непременно, а вы?» – «Я тоже. Сначала только зайду подписать бумаги на минуту в департамент». Одни предводители дворянства были невеселы, встревожены. Они чувствовали себя в этих волнах бюрократии как рыба, вынутая из воды. Некоторые сановники казались очень древними. Ошибались дверями. Их, после утомления приемом, буквально под руки доводили до их экипажей. На голову одного старичка, забывшего надеть треуголку с белым плюмажем, швейцар Дементий осторожно ее нахлобучил…

О! Какие это подгнившие и ветхие столпы империи! Но не то дурно, что они так стары, бессильны… Стареться – общий закон… Нехорошо то, что каждый из них своих птенцов-сыночков, племянничков и т. д. непременно проведет чрез привилегированные заведения и поставит в первый бюрократический ряд. Тесной, сплоченною стеною целое столетие стоит эта наследственная бюрократия и не пропускает никого чужого. Еще Лермонтов писал:

Вы, жадною толпой стоящие у трона…

«Дана конституция. Ну, так что же? И ее бюрократы сведут на нет», – думалось мне.

Швейцара Дементия все награждали.

– А что? Как вы думаете? – говорю огорченному земскому начальнику, уволенному по прошению, которого он не подавал. – Хорошо служить швейцаром у министра?

– Гораздо лучше, чем министром; даяний много, ответственности никакой. И этак-то ему валит деньга каждый день.

– Исконный русский обычай давать на чай. И вольтерьянцы супротив этого восстают совершенно напрасно.

– Скверный обычай. Он, пожалуй, и бомбиста невзначай пропустит.