В эпоху до Первой мировой войны казалось, что добро и справедливость – вот они, почти на поверхности, что можно разбудить их взрывом, выстрелом или другим шумом бунта небольшого меньшинства. Казалось, что общины и общинность, с присущей им взаимопомощью, еще живы или в реальности, или в сознании, нормах и привычках. А значит, нет надобности их «революционизировать». Достаточно просто начертить Великую руну свободы – и золотое заклятие Желтого Дьявола, капитала, падет.

XX век – длинный или короткий – и впрямь принес торжество науки и техники, но не принес свободы. Он вершил свою поступь в дыму военных пожаров и крематориев концлагерей, под стоны и вопли умирающих от голода или гибнущих под бомбами. Старое, традиционное общество с его общинами и рабочими кварталами, с рабочей культурой, понимавшей себя как систему жизни, норм и ценностей, диаметрально противоположных и во всем противостоящих буржуазной цивилизации, – это общество рассыпалось, распалось на атомы. Освобождение сегодня неотрывно от реконструкции, воссоздания социальной ткани, воссоздания тех «пространств», «форумов», где люди снова могли бы обсуждать друг с другом, что и как им делать со своей жизнью и своим обществом. Мы знаем это сегодня. Но Кропоткин не мог этого знать. Отчуждение человека, социальная атомизация, деспотическая функция науки и техники как «господства» (говоря языком философов Франкфуртской школы) еще не достигли современных нам масштабов. И оптимистическая попытка философа-анархиста разработать «научный анархизм» была неразрывно связана с его временем.

* * *

Подобно многим людям науки своего времени, Кропоткин считал себя позитивистом. Он отвергал существование бога и сотворение им мира, но и марксистский материализм с его диалектикой философа не устраивал. В отличие от Бакунина, который истолковал гегелевскую диалектику в духе отрицания, сделал ее «негативной», настоящей «алгеброй революции», Петр Алексеевич воспринимал диалектические представления как чистую умственную «спекуляцию», далекую от действительности. Да, конечно, природа и общества развиваются, утверждал он, но вовсе не обязательно по неким предопределенным и «железно необходимым» законам диалектики. Кропоткина не устраивало не только гегелевско-марксово «отрицание отрицания», когда все в мире рассматривалось как единство и борьба противоположностей, приводящая затем к их синтезу на более высокой ступени развития. Ему не могло понравиться и бакунинское чистое, абсолютное отрицание существующего – ведь и это ему, конечно же, должно было представляться господством абстрактного принципа над реальной жизнью. В постулировании любых общественных законов, не зависящих от воли и действий людей, ему виделся некий заранее заданный, предопределенный детерминизм, когда происходящие процессы становятся не следствием определенного соотношения факторов на данный момент, а проявлением неминуемой силы, подобной силе рока. Это был бы тот же самый бог, только не персонифицированный. И такая несвобода была отвратительна Кропоткину-анархисту.