Но за этими любезностью и демократизмом скрывался взрывной темперамент революционера и ученого, убежденного в правоте своих взглядов. «При всей огромности своего кругозора, при редком универсализме знаний – он не знает никаких сомнений, – писал о нем российский анархист Алексей Алексеевич Боровой (1875–1935). – Ему – все ясно. Он допускает один культ – культ теоретического рассудочного знания. И поразительны у него – острота и свежесть этого чувства. Никогда удивление перед достижениями человеческого разума и удовлетворение ими не переходит у него в обывательское спокойствие, привычную уверенность, рутину. Он – всегда не насыщен. ‹…› Но… восторг перед любимыми не переходит у П[етра] А[лексеевича] в истерику, исступление»[1036].

Спорщиком Кропоткин по-прежнему был страстным и весьма эмоциональным, мог выйти из себя. «Никаких признаков мягкости и кротости, которой я ожидал встретить. Передо мною был человек резкий, жесткий, страстный, нетерпеливый»[1037], – писал анархист Александр Григорьевич Таратута (1879–1937). Фрида Черкезова описывала спор, возникший у Петра Алексеевича с приехавшим к нему голландским поэтом, который стал доказывать, что после революции представителей имущих классов следует вознаградить за потерю собственности. Кропоткин ответил резкой отповедью и «казался таким гневным, что после этого последовало тягостное молчание». Впрочем, по ее словам, Петр Алексеевич «никогда не дулся, и скоро разговор снова стал веселым»[1038].

Иногда он мог прервать собеседника, даже несколько бестактно, особенно если речь шла о вопросе, по которому мнение Кропоткина уже было предопределено долгими размышлениями, дискуссиями, опытом. Так, в дискуссии о марксизме, в 1910-е годы вспыхнувшей у него дома, в Бромли, под Лондоном, Кропоткин, «с видом Юпитера, взирающего на лающего щенка» послушал несколько минут аргументы меньшевика Ивана Майского. Потом, «несколько невежливо» прервав оратора, громко крикнул: «Ну, давайте, выпьем по чашке чая»[1039]. Впрочем, Кропоткин прекрасно понимал, что для него и его сторонников вопрос уже решен. В таком случае имеет ли смысл игра в полемику и демократию, раз это все бессмысленный и бесполезный повтор хорошо известных слов.

Отходчивость и необидчивость Кропоткина подтверждает в своих воспоминаниях и Эмма Гольдман, которой довелось вести с ним острые дискуссии. Считая его своим учителем, она, однако же, нередко возражала ему. «Красная Эмма», горячая поборница женского равноправия, вспоминала об одном из таких споров в доме Петра Алексеевича в Бромли в 1899 году. Спор зашел о «месте проблемы полов в анархистской пропаганде», и Кропоткин заметил, что «равенство мужчин и женщин не имеет отношения к проблеме пола». Он был убежден, что путь к такому равенству – это социальное освобождение и интеллектуальное развитие, да и к истолкованию свободной любви в духе экспериментирования и смены сексуальных партнеров – полиамории, как сказали бы сегодня, – он относился с неодобрением. «Мы оба перевозбудились, – пишет в мемуарах Гольдман, – и наши голоса, должно быть, звучали так, как будто мы ругаемся». Жена Кропоткина, тихо шившая в это время платье для дочери, несколько раз пыталась отвлечь и успокоить спорщиков, но это не помогало. Атмосфера накалялась. «Мы с Петром расхаживали по комнате с нарастающим возбуждением, упорно отстаивая каждый свою точку зрения, – вспоминала Гольдман. – Наконец я прервалась, заметив: "Ладно, дорогой товарищ, когда я достигну твоего возраста, вопросы пола, возможно, для меня будут не так важны. Но я живу сейчас, и это является важнейшим фактором для тысяч, даже миллионов молодых людей". Петр остановился как вкопанный, довольная улыбка осветила его доброе лицо. "Забавно, я об этом не думал, – ответил он. – Возможно, в конечном итоге ты и права". Он расплылся в лучезарной улыбке, в глазах засверкали шутливые искорки»[1040].