Беседа продолжилась. Испанский анархист Таррида дель Мармоль спросил Роккера, что сделают немецкие социалисты, чтобы остановить вступление Германии в войну? Рудольф ответил:

«Боюсь, что немецкие социалисты вообще ничего не сделают. Германский рабочий класс утратил все понимание прямого действия. Они возложили всю свою надежду на парламентскую деятельность. Самое большее, что мы могли ожидать, – это то, что социалисты в Рейхстаге проголосуют против военных кредитов, но даже в этом не было уверенности»[1630].

– Тогда нет никакой надежды предотвратить войну, – сказал испанец. – Если немецкие рабочие ничего не сделают, то как мы можем ожидать этого от французских и бельгийских рабочих?[1631]

Казалось бы, ясно: для Петра Алексеевича опасность войны исходит в первую очередь от Германии. Это было в чем-то логично: начинает войну всегда тот, кто хочет передела границ, считая себя обделенным при «распиле» мирового «пирога». Но это же не означает, что его противники – безгрешные ангелы! Кропоткин столь же решительно отвергал империалистическую политику и других держав – к примеру, действия Великобритании в Англо-бурской войне. Возможно, он возлагал всю вину за начало мировой войны на Германию, потому что это ее войска вторглись на территорию Бельгии и Франции, а не наоборот? Но его позиция по Русско-японской войне показывает, что анархист прекрасно понимал: в войнах между государствами виноват не только тот, кто «начал», то есть сделал первый выстрел; к войнам ведет столкновение властно-политических и экономических интересов государств и их правящих элит.

Быть может, на взгляды Кропоткина повлияло его негативное отношение к социал-демократии, занимавшей преобладающие позиции в германском рабочем движении? Но он был знаком и дружен со многими немецкими анархистами и долгие годы тесно сотрудничал с ними. Есть даже точка зрения, что с возрастом Петр Алексеевич просто стал более «умеренным», перейдя к своеобразному «анархо-реформизму» и частичному признанию западной демократии[1632]. Но думается, что сам Кропоткин, который до конца дней своих считал себя революционером, с негодованием отверг бы подобные «комплименты»…

А может быть, объяснением служит франкофильство, доведенное стариком до крайних уже пределов? Ведь Кропоткин всю жизнь обожал Францию, преклонялся перед ее революционными традициями и культурой. Эмма Гольдман вспоминала, как во время их встречи в 1907 году в Париже тот был воодушевлен самой возможностью побывать на французской земле. «Я застала его в наибольшем воодушевлении, чем когда-либо раньше, он выглядел небывало энергично и жизнерадостно, – свидетельствует американская анархистка. – Притворившись, что не понимаю причины, я поинтересовалась, что вызвало такую счастливую перемену. "Париж, Париж, моя дорогая! – воскликнул он. – Есть ли еще на свете город, будоражащий кровь, как Париж?"»[1633]