В 8 час<ов> вечера Витте уже сидел у него в кабинете, читал инструкции, спорил, горячился. Когда Ламздорф затронул вопрос о казенных деньгах и о распоряжениях касательно отъезда, Витте ответил: «Денег я истрачу столько, сколько того потребует обстановка; если хватит – прекрасно, не хватит – возместите потом казенные расходы. Относительно путешествия по телеграфу сделаны мною все распоряжения». Из сказанного явствует, что все толки об интригах Витте, направленных к тому, чтобы быть назначенным в качестве уполномоченного, о его разговорах с Муравьевым – не более как злостная сплетня.

Нерешительность Нелидова и «бескорыстие» Муравьева – с одной стороны, и сила убеждения Ламздорфа, что только Витте один способен после неудачной войны вырвать у японцев сносный мир, – с другой, сломили упорство государя.

Вспоминая теперь всю обстановку переговоров, приходится признать в этом убеждении Ламздорфа и его умении уговорить государя одну из тех заслуг этого министра, которые останутся навсегда неоцененными. Теперь, через полгода после заключения мира, в печати и среди генералов Портсмутский мир принято называть позорным. Тот же эпитет прилагает к нему барон Розен, подпись которого значится на договоре. Я утверждаю, что если бы на месте Витте был любой другой русский сановник, дело это не было бы выполнено в Портсмуте. <…>

Дня через два после назначения Витте я поехал к нему на дачу – представиться и спросить указаний. Принял он меня сухо, спросил, умею ли я шифровать, говорю ли по-английски. На мой вопрос о том, когда следует мне ехать, ответил: «Мне нужно, чтобы в день моего приезда в Нью-Йорк вы были там, а когда и как вы туда попадете – это уж ваше дело».

Пароход «Kaiser Wilhelm der Grosse», на который я сел 12 июля в Бремене, был задержан туманом при выходе из Соутгамптона и опоздал на сутки в Шербург, так что Витте и остальные члены конференции сели лишь 14-го; о их неожиданной ночевке в Шербурге, не приспособленном к приему такого огромного числа пассажиров, потом рассказывали много забавных подробностей. На пути в Нью-Йорк в течение шести дней я едва ли более двух-трех раз имел случай говорить с Витте, не проявлявшим к моей особе ни малейшего интереса. На пароходе была целая масса журналистов, между прочим Диллон («Daily Telegraph»), Maurice Low, Брянчанинов («Слово»), Kortesi и Thompson («Associated Press»), Hedeman («Matin») и многие другие. С ними Витте много беседовал.

20-го июля, в среду, около 12-ти часов, мы увидали статую Свободы.

<…> Все прибывшие были приглашены бароном Розеном к обеду в один из нью-йоркских клубов. После обеда Витте, первоначально довольно лаконически отвечавший Розену, разговорился с ним и, как мне потом сказал Розен, они «поняли друг друга и обо всем столковались». Витте был предубежден против Розена, так как уверовал в правоту Ламздорфа, несправедливо обвинявшего Розена в «двойной игре» и интригах с Е. И. Алексеевым. <…> Розен никакой двойной игры не вел и с Алексеевым не интриговал, но коренным образом расходился с Ламздорфом во взглядах на те задачи, которые мы должны преследовать в Маньчжурии, и, в соответствии с этим, на суть переговоров с Японией до войны. Розен первоначально противился политике захватов, но когда мы уже фактически захватили, он отстаивал (вместе с Алексеевым) необходимость нашего положения на Квантуне. Еще в ноябре 1903 г. он убеждал принять предложения японцев: нам – Маньчжурия, им – Корея – и предупреждал о неизбежности войны в случае отказа. Ламздорф, Витте и Куропаткин стояли за эвакуацию, но ни тот, ни другой, ни третий не имели гражданского мужества коллективно подать в отставку в ответ на назначение Алексеева наместником, – а такой шаг, конечно, повлиял бы на государя. Ламздорфа раздражало противоречие Розена, поддался этому раздражению и Витте, но после разговора в Нью-Йорке отношения между ними наладились и остались наилучшими. Розен держал себя в Портсмуте с огромным тактом; он предоставил Витте вести все дело, охотно и весьма умело помогал ему моим превосходным знанием английского языка. Когда положение дел на конференции представлялось нам весьма трудным и японцы – весьма упорными, был момент, когда Витте готов был уплатить некоторую контрибуцию, в ограниченном сравнительно с требованиями японцев размере, – и только благодаря энергическому, страстному протесту Розена он от этой мысли отказался. Витте, по моему глубокому убеждению, в течение переговоров вполне оценил ту существенную помощь, которую ему оказал Розен, но затем был склонен в отзывах о нем умалять значение этой помощи. Не подлежит никакому сомнению, что Розен в то время был одушевлен искренней лояльностью по отношению к Витте.