На первом «деловом» заседании японцы передали нам ноту, излагавшую в 12 пунктах их требования. В печати появилось cенсационноe сообщение о том, будто Витте, «не поинтересовавшись даже прочесть ноту до конца», встал и вышел, оставив ноту на столе, и будто он сделал это с целью показать японцам свое пренебрежение к их требованиям. На самом деле, по моему убеждению, этого намерения у него не было. Когда японцы передали ноту, вполне ясно было, что прежде передачи ее содержания в Петербург и обсуждения ее между собою мы не могли вступить с японцами в переговоры по ее содержанию ни en bloc[178], ни [по] пунктам.

При этом следует заметить, что до момента вручения этой ноты русское правительство не имело и смутного представления о том, чего потребуют японцы. Поэтому перерыв в заседаниях являлся вполне естественным. Просмотрев ноту и увидев в ней три неприемлемых пункта, Витте с присущею ему горячностью захотел немедленно же обсудить ее и составить ответ. Вот почему он тотчас же встал и прекратил заседание. Факт же оставления ноты на столе был, во всяком случае, не предумышленным эффектом.

При прочтении ноты в кругу русских делегатов было признано, что по некоторым пунктам мы уступим после возражений «для виду», по некоторым уступим по существу, но после торга. Три пункта были признаны безусловно неприемлемыми:

1) уплата военного вознаграждения;

2) уступка Сахалина;

3) передача военных судов.

В тот же вечер был под руководством Витте составлен ответ на японскую ноту по пунктам, причем окончательная редакция поручена была Покотилову и Шипову, проработавшим над нею до утра. В нашем ответе было указано на неприемлемость вышеупомянутых трех пунктов. Когда ответ был переведен на французский язык и по телеграфу сообщен в Петербург, назначено было следующее заседание.

После передачи нашей ноты и прочтения ее Комурою на заседании последовала продолжительная пауза. Прервал ее Витте. «Что же мы теперь будем делать? – спросил он. – Если японские уполномоченные полагают, что наш отказ по трем пунктам лишает нас возможности продолжать переговоры, – нам остается разойтись. Но я полагал бы более благоразумным обсудить первоначально те пункты, по которым нами представлены лишь возражения. Что думает Комура?» – «Мы будем продолжать обсуждение „этих пунктов“, – заявил Комура, – и оставим открытым вопрос о трех, по которым с нашей[179] стороны последовал отказ».

Из этого заявления явствовало, что японцы сами понимали неприемлемость этих пунктов и рассчитывали на «торг». С этого момента переговоры приняли определенное направление. В заседаниях (причем я переводил на английский язык слова Витте, Комура отвечал мне по-английски, и я повторял его ответы по-русски) происходило обсуждение пунктов японской ноты, и по каждому пункту составлялась тщательно редактированная резолюция; общее впечатление было таково, будто вырабатываются уже окончательные условия мирного договора. Подлежали обсуждению, стало быть, девять пунктов. Заседания происходили почти ежедневно, иногда то та, то другая сторона заявляла о необходимости перерыва. Когда было два заседания в день – во время перерыва мы завтракали с японцами в общей столовой, но делегации держались отдельно. На мою долю почти всегда выпадало быть «звеном» между нашим и японским краями стола, и благодаря такту и какой-то специфической «гордой скромности» японцев ни разу не было никакой серьезной неловкости.