– Могу ли я спросить вас, если это не составляет вашего политического секрета, имели ли вы разговор на эту тему в редакции газеты «Речь» и как отнеслись там к вашей московской «молве»?

– В этом никакого секрета нет. Газета «Речь» довольно прозрачно пишет о том же, что правительство Витте не очень спешит с созывом Думы, занятое больше подавлением революции, нежели скорейшей выработкой закона о выборах в Думу.

– А не скажете ли вы мне, Aп<оллон> Ал<ексан>др<ович>, прошу не поставить мне в вину такое «доскональство», что говорят в «Речи», например, сам Павел Николаевич?

Мой собеседник весело рассмеялся и сказал, по-видимому, нечто отнюдь не скрываемое:

– На мой вопрос о возможности обращения вновь к булыгинской думе, как всегда, крылато ответил: «От них всего можно ожидать!»

Я нашел все это очень важным и решил, что Мануйлову необходимо иметь свидание с графом Витте и через него информировать газету «Речь» и общественное мнение, сплотившееся вокруг так называемой «кадетской партии», в духе содержания моей статьи от 8 января в газете «Свет».

– Мне кажется, Ап<оллон> Ал<ексан>др<ович>, вы лично доверяете политической честности Сергея Юльевича и не сомневаетесь в искренности его намерений осуществить Манифест 17 октября…

– Я глубоко уважаю графа Сергея Юльевича, его государственный ум и широту его политического мышления, и не со вчерашнего дня; его несомненную и неизменную преданность идее манифеста, вопрос лишь в том, насколько сам государь остается верен своему манифесту и каковы силы, непримиримо враждебные ему…

– Я нахожу, что было бы очень полезно в данной обстановке ложного осведомления общественного мнения, той части его, которая очень дорожит исполнением манифеста, чтобы вы незамедлительно имели личное свидание с графом и откровенно сказали бы ему о том недоверии к правительству враг<ов> манифеста; конечно, – поспешил я сказать, заметив и угадав готовящееся возражение по служебному мотиву, – ваше свидание состоится не в качестве декана факультета, а именно в частном порядке, как одного из членов комитета «кадетской» партии, но ваш личный авторитет как виднейшего профессора будет иметь большой удельный вес…

– Вы думаете, – спросил меня Мануйлов, – что графу будет время и интерес для собеседования со мною?

– В этом позволю себе не сомневаться, и я сегодня же вечером доложу графу о вашем желании ему представиться. За моей статьей я пошлю курьера, и он вам сегодня же вечером ее доставит.

Мануйлов сообщил мне свой адрес, и мы дружески расстались.

Мои ежедневные доклады у графа бывали по вечерам после обеда. Сергей Юльевич засиживался до двух часов утра. Его последней работой был просмотр большой объемистой папки газетных вырезок за каждый день. Отделом этих вырезок ведал, как я уже говорил, Василий Александрович Дмитриев-Мамонов, с 1913 года граф. Все без исключения издававшиеся в России газеты посылали в этот отдел два экземпляра. И все, что было мало-мальски значительного и характеризующего тогдашнее внутреннее положение, и в первую очередь внутреннее брожение, действие властей и, конечно, особенным вниманием графа отмечались все критические статьи по адресу правительства. Редкая газета его не критиковала и, пользуясь тогдашней свободой печати, откровенно [не] бранила. Одни фельетоны почтенного Дорошевича в московском «Русском слове» чего стоили. Все это нервировало графа. Однако три газеты были в особом положении. Это «Новое время», «Свет» В. В. Комарова и, как это ни покажется удивительным, московская газета «Русские ведомости»: эти три газеты читал государь. Об остальных он отзывался «паршивцы», «дрянь» и еще крепче: «революционная с…».