– Постойте, – сказал он, – это же Татьяна, кормилица внука его превосходительства. Нужно как можно скорее сообщить ему, ведь графини нет.

Тон консьержа мгновенно переменился.

С бесконечной почтительностью кормилицу провели в маленькую приемную у кабинета министра и попросили ее там подождать.

Простая крестьянка из Псковской губернии сидела в кресле в Зимнем дворце, где во время приездов в Петербург жил сам царь. Когда-то она, наверно, умерла бы от страха, а теперь спокойно осматривалась вокруг. Она уже столько всего повидала: чужие страны, города, моря, где пенные волны походили на горы, поезда, которые неслись так быстро, что от одной мысли об этом кружилась голова.

Она разложила вокруг свои многочисленные свертки с брюссельскими покупками и принялась их пересчитывать. Здесь были сарафаны из шелестящего шелка, там ткань на парадный костюм для ее мужа Егора. И, наконец, самое ценное, в тройной обертке, – ботинки из желтой кожи, в точности такие, как носила летом ее госпожа. Вот будет радость, когда на день святых Петра и Павла, престольный праздник в их деревне, она пойдет в них на службу! Пока она предавалась этим мечтам, служитель Карасёв говорил дежурному чиновнику:

– Мне необходимо любой ценой переговорить с председателем совета по срочному делу. Я знаю, что он будет очень рассержен, если я ему не сообщу об этом.

Он вошел на цыпочках в зал заседания совета. Прения были бурными. Председатель был в плохом настроении и нервно крутил в руках карандаш. Карасёв осторожно приблизился к нему и прошептал на ухо:

– Только что приехала Татьяна; она ожидает в кабинете вашего превосходительства.

При этих словах лицо Витте преобразилось.

Он обратился к коллегам:

– Позвольте мне отлучиться на секунду? Меня зовут к телефону по делу высочайшей важности; я вернусь через несколько минут.

Он поспешно вышел. Его походка стала легкой. Дежурные чиновники, трепетавшие перед лицом властного начальника, не могли понять, что же произошло. Государственный муж почти бежал навстречу Татьяне, и это было выше их понимания.

Она приехала из Брюсселя, она рассталась с Лёвой три дня назад. Он нашел ее среди разложенных свертков. Он чуть не расцеловал ее на радостях и стал забрасывать вопросами с такой поспешностью, что она не знала, как ей вставить слово. Вдруг она подняла одну из своих многочисленных юбок и из-под третьей, фланелевой в зеленую клетку, с победным видом извлекла пару детских туфелек из кремового шевро, которые вручила дедушке. У сурового мужчины на глазах выступили слезы.

Он прижал к сердцу туфельки с потертыми подошвами. Они были на Лёве, на его маленьких ножках, которыми он ходил по земле. Он быстро положил их в карман и взволнованно велел проводить Татьяну в его апартаменты. Он считал минуты, отделявшие его от момента, когда он сможет наконец спокойно поговорить о своем внуке с этой простой девушкой, которая тоже любила малыша. О, с какой нежностью он смотрел на нее… Отныне эти детские туфельки были его реликвией.