Над ямой стоит двухосная платформа, мне хорошо видны нависающие над ее скатами броневые листы: тут тоже идет сварка.

— Сидорыч, ты бы в убежище ушел, а то сам ходишь и девчонку за собой ведешь. Непорядок, — сняв на мгновение защитные очки, пошутил сварщик.

— Так-то оно так, а ты, Филипушка, как думаешь, правила поведения во время воздушной тревоги тебя не касаются? — ответил в том же тоне вахтер. И в это самое время снова раздался сильный взрыв, казалось, земля задрожала.

Но Филипушка уже в очках, и сварку продолжает. Неподалеку рвутся бомбы, дрожит под ногами земля, но никто не уходит со своего рабочего места, каждый продолжает заниматься своим делом. Люди ремонтируют паровозы, строят бронепоезда. Здесь тоже фронт.

— Это, видать, Сидорович, потому так фриц активничает, что ты со своего поста ушел, — раздался четкий, громкий голос. — Когда человек на своем посту, вражеские бомбы бессильны, — улыбаясь и будто не замечая бомбежки, спокойно подошел к нам офицер.

Отутюженная гимнастерка, белоснежный подворотничок, надраенные сапоги, сверкающие пуговицы… Странно было видеть в прокопченном, задымленном депо этого щеголеватого военного.

— Вот я тебя и доставил к кому надо, — охранник передал военному мое предписание и, обернувшись ко мне, степенно пояснил, что, дескать, товарищ старший лейтенант нынче дежурный по дивизиону бронепоездов.

«Наконец-то…» — с облегчением подумала я и спросила старшего лейтенанта:

— Можно увидеть командира дивизиона?

— Идемте. — Он понял из предписания, что я назначена в дивизион и сказал: — Это хорошо, — значит, нашего полку прибыло. Вы у нас будете пока единственная девушка. Не страшно вам?

Мы шли вместе по железнодорожным путям. Он высокий, с военной выправкой — один его шаг равен не менее трем моим, и обидно, когда на меня он смотрит сверху вниз, уже это одно создает впечатление некоторой покровительственности, а если еще отстанешь, нет — надо приложить все усилия и идти вровень.

А он все говорит, расспрашивает, но не хочется отвлекаться разговорами, главное — не отставать, и я молчу. Старший лейтенант явно разочарован, разговора не получилось, и наконец он тоже замолчал.

— Вот здесь наш штаб, — показал он на пассажирский вагон.

Рядом на путях стоят платформы, и зенитчики ведут огонь по самолетам противника. Тревога еще не кончилась. Стоят теплушки, кругом темнота, все освещается только во время пулеметных очередей и разрывов снарядов. В перекрестье лучей опять «мечется» пойманный враг. И как же велико счастье — вражеский самолет наконец загорелся. И так же, как тогда под Москвой, кричали все: и старики, и дети, так и сейчас и солдаты, и командиры, и мой важный сопровождающий, выражают свою радость. Сохранить сдержанность не удается.