Но вот фигура Анны с завязанными глазами (этот мотив повторится дважды): она не знает, куда несёт её судьба. Из-под платья виднеются лошадиные копыта с подковами, перед ней – барьеры, которые она не в силах преодолеть, кроме одного, за её спиной. Может быть, это, как пишут некоторые искусствоведы, «кентавресса»? Это и Анна, и Фру-Фру, погубленные эгоцентризмом одного мужчины. Параллель Анна – Фру-Фру будет развивать художник, изобразив любимую лошадь Вронского мирно пасущейся, но на привязи.

Парадный портрет Вронского сродни победительному портрету императора Александра Первого. Вронский так же безупречно сложён, и офицерская форма сидит на нём как влитая, на голове – высокий кивер с подчёркнуто пышным султаном из перьев, но нет главного – глаз. А значит, и живой души? И это особенно определённо будет выражено художником в момент трагедии с Фру-Фру на скачках. Тема погубленной жизни тут выражена в двух графических листах. Белеют две фигуры на поле ипподрома. Пространство листа и световые оттенки акватинты, как в сцене косьбы. Но здесь иная интонация, иное, щемящее, чувство. Пустынность поля и бескрайность неба. Как пространства жизни и смерти. Две миниатюрные белеющие фигуры, их разделяющие, – склонившегося Вронского над сломавшей хребет, поверженной Фру-Фру. Сновидческая сцена. «Вронский, к ужасу своему, почувствовал, что… он, сам не понимая, как, сделал скверное, непростительное движение… она затрепетала на земле у ног его, как подстреленная птица. Неловкое движение, сделанное Вронским, сломало ей спину… он, шатаясь, стоял один на грязной неподвижной земле, а перед ним, тяжело дыша, лежала Фру-Фру и, перегнув к нему голову, смотрела на него своим прелестным глазом».

Стоя над умирающей лошадью, «с изуродованным страстью лицом, бледный и с трясущейся нижней челюстью, Вронский ударил её каблуком в живот и опять стал тянуть за поводья». «Прелестным глазом», своим «прелестным глазом» (Толстой наделил Фру-Фру, как и Анну, прелестью) смотрит у Алексеева на Вронского – на другом листе – лежащая на земле Фру-Фру, и в этом взгляде уходящая из неё жизнь. А рядом – только ноги в сапогах, одна из которых грубо её попирает, и руки безжалостно тянут за поводья, стремясь поднять. И никакого миража. Это реальность. Как пишет Набоков, «он сломал спину Фру-Фру и разбил жизнь Анны»[129].

Беспощаден взгляд художника на Вронского и в момент его попытки самоубийства. «Он не узнавал своей комнаты, глядя снизу на выгнутые ножки стола, на корзинку для бумаг и тигровую шкуру… Он сделал усилие мысли и понял, что он на полу и, увидав кровь на тигровой шкуре и у себя на руке, понял, он стрелялся». Почти всё так, как у Толстого, вплоть до опрокидывающегося стола с выгнутыми ножками и тигровой шкуры, но некрасиво лежащий на ней навзничь Вронский жалок (попытка самоубийства произошла после того, как он был унижен Карениным высотой его слов и поступка у кровати с бредящей после родов Анны). Она – видением: прозрачное лицо с широко раскрытыми глазами проступает, как на экране, – галлюцинация Вронского, рождённая безжалостностью художника. Ни Анну, ни Фру-Фру Алексеев ему простить не может. Его вина вычитана им у Толстого и прочитана его сердцем. На заднем плане – большое окно с белёсыми просветами, очевидно, по замыслу художника, отделяющее пространство смерти – кабинет Вронского – от пространства жизни.