И, конечно, косьба на заре. Тут сосредоточенное движение, иной ритм – ритм труда. Фигуры косцов в белых рубахах в слабом утреннем тумане, в одном ритме взмахивающих косами. У каждого – своя хватка. Миниатюрная по размеру композиция. Низкий горизонт, высокое небо и неровная линейка стремительно движущихся (зрительно – от нас) косцов – белыми силуэтами. Аллегория деятельной, трудовой, светлой жизни, к которой причастен Левин, так точно угаданной Алексеевым. Тут он узнаётся по фуражке и неопытному движению косой. А потом предстанет крупно – в белой рубахе и белых портах – с косой на плече и похожим на Льва Николаевича…

Сама Россия возникает, как мираж, как навсегда, навечно ушедшее. Атмосфера миража пронзительна, красива и – горька. Она рождена не замыслом, не рассудочностью, даже не философией, а чем-то бессознательно живущим в вечно страждущей душе художника. Это его, личное, отношение к «мысли семейной», воспринятой через призму романа и убеждения русского писателя-гения. Вслед за Толстым Алексеев по-своему размышляет о главном: смысле бытия человека. «Анна Каренина» – едва ли не самая личностная его работа. Толстой захватил его полностью. Он читал его ежедневно, часто вслух, Клер. Он задаёт главные вопросы жизни самим выбором сцен и сюжетных моментов, за осмыслением их стоит его собственная судьба. Его сюита потому и вызывает такой эмоциональный отклик не только блистательной и столь неожиданной формой.

Филипп Супо, увлечённый романом, взволнованно обсуждает прочитанное с художником. В том же письме от 4 мая 1950 года, которое мы уже цитировали, он рассуждает о композиции «Анны Карениной», выделяя четыре самостоятельные сюжетные линии, и заботится о стилистике будущей работы Алексеева: «Мне кажется, что в ней есть по меньшей мере два романа. Роман об Анне, не самый важный, и роман о Левине. Думаю также, что есть роман об Алексее Александровиче и роман о Кити, которая, по-видимому, – графиня Толстая. Но, читая эту книгу, я думаю о моём друге-иллюстраторе. Думаю, что это трудное произведение, которое для вас могло бы быть лёгким, но которое вы бы отказались представить как лёгкое. Мне только кажется, что тон Толстого должен предписывать очень большую простоту. Что меня поражает в его стиле, это его прямота и цельность. Однако я не знаю, верно ли моё рассуждение, возможно, это только иллюзия, созданная переводом, мне кажется, что стиль Толстого меняется в зависимости от персонажей. Эпизоды, относящиеся к Анне (и параллельные эпизодам, относящимся к Левину), написаны иначе, чем эпизоды с Левиным или Дарьей Николаевной».