Связь Эразма и Ерофеева может показаться неожиданной; в ерофеевских интервью или записях сложно найти фактические подтверждения этой гипотезы. Безусловно, раблезианские особенности «Москвы – Петушков» – самая очевидная привязка произведения к западной литературе – были бы менее спорным выбором предмета для сравнительного изучения, с учетом влиятельной интерпретации раблезианского карнавала в работе Михаила Бахтина 1965 года. Однако при том что поэма Ерофеева использует карнавальные элементы как живой источник юмора, я склонен согласиться с Марком Липовецким и другими исследователями, утверждающими, что такая параллель требует множества оговорок[958]. Сам дух «Москвы – Петушков» несовместим с карнавальностью. Веничка, как отметил Михаил Эпштейн, характеризуется именно что «угашением энергий»[959]; физическая и сексуальная витальность представляются духовно и сущностно чуждыми для него. Проще говоря, Ерофеева интересуют ум и дух, а не низкое и телесное. Рабле это тоже интересовало, но так, как это интересовало и Эразма; именно поэтому я полагаю, что Ерофеев в наибольшей степени проявлял раблезианство, когда максимально приближался к Эразму.

Еще один ключ, часто используемый при попытках раскрыть трудноопределимый юмор и иронию «Москвы – Петушков», – это русская парадигма юродства. Седакова, Эпштейн, Липовецкий и многие другие стремились увидеть в Веничке (и, возможно, в самом Ерофееве) постмодернистскую версию «юродивых Христа ради», которые в Средние века ужасали праведных и власть имущих как бы безумными и непристойными действиями, скрывающими дидактический урок. Эта аналогия была применена и к самой поэме, в которой предлагали видеть проявление юродства, сходное с провокационным поведением юродивого[960].

Такая интерпретация, впрочем, лишь отчасти проясняет суть дела и может увести от верного понимания. В отличие от самых известных юродивых русской агиографической традиции (и их византийских предшественников, saloi), Веничка не ценит аскетическое деяние, подвиг[961]; он не одержим идеей греха; он не предпринимает насильственных или разрушительных действий; он не стремится провоцировать других людей[962]. Кроме того, в житийных примерах юродивых трудно найти что-либо сходное с тонким построением и иронией «Москвы – Петушков».

При этом западная литература, начиная со времен раннего Возрождения, предоставляла Ерофееву богатые возможности для перевода своего глубокого интереса к безумству в сферу искусства. Возможно, на «загадки ерофеевской поэмы» (Липовецкий) лучше всего отвечает не «мудрое святое безумство» юродивого, но мудрая глупость протагониста Эразма, Глупости (Стультиции)[963]. Сходство бросается в глаза: Стультиция глупа и превозносит глупость, а ерофеевский протагонист, Веничка, – глупый пьяница, превозносящий выпивку; они оба участвуют в развитии тесно связанных парадоксов «глупой мудрости» и «трезвого пьянства» со сходным ироническим и юмористическим эффектом. Однако для того чтобы обосновать такое сравнение нужно сначала обратиться к «Похвале глупости» и к Эразмовой иронии.