Эразмовская традиция

Традицию католического дурачества, достигшую литературного апогея в «Похвале глупости», можно проследить от св. Бернарда Клервоского и св. Франциска Ассизского в XII веке до трудов Г. К. Честертона в XX веке (их жадно поглощали советские читатели в самиздатовских переводах Натальи Трауберг). Эта традиция контрастирует с юродством как по сути, так и в области стилистики, хотя обе традиции с целью самооправдания обращались к сложным парадоксам Св. Павла[964]. Если обобщенный образ юродивого в современной русской литературе – это образ слезливости, тяжести и уродства[965], то лейтмотив Божьих «шутов» и «скоморохов» на католическом Западе связан с весельем, легкостью движений, вознесением похвал, как в церковном искусстве, так и в современных литературных отражениях[966]. Важная причина этого контраста, которая вполне может объяснить притяжение Ерофеева к западному христианству, заключается в его более располагающем отношении к религиозной игре. Все связанное со смехом, театром и игрой оставалось связано в русской православной культуре с языческим или сатанинским[967], а Св. Бернард и другие могли выражать свои христианские чувства при помощи сложного языка игры и шутки. Они делали это не для того, чтобы обратиться к вопросам греха и совести (главным заботам юродивых), но, как показал Джон Соурд, чтобы обратиться к Христу, который «играет» в евангельском предании и с Богом, который позволяет такую форму смирения[968]. Их перевернутое вверх ногами видение мира переходило в область литературных стилей, ценящих парадоксы и живость (примеры чему можно во множестве найти в записных книжках Ерофеева)[969].

В «Похвале глупости» это представление выражено со всей изощренностью. Эразм описал свой труд как «игру ума моего» (ingenii nostri lusum) в предисловии, которое представляет собой письмо автора Томасу Мору[970]. Часть этой «игры», несомненно, та игра интерпретаций, в которую вовлекается читатель. Прячась за маской своей на первый взгляд легкомысленной героини, Глупости, Эразм уходит от фиксации собственных взглядов. Насколько серьезно, например, должны были принять читатели восхваление сексуальной витальности и свободы, которое сопровождает похвалу глупости как одна из главных тем? Несомненно, Эразм видел в промискуитете грех, но преувеличения, которыми грешит Глупость, были нужны ему, чтобы показать, что теология или философия бесплодны, если они не учитывают устремления и потребности, объединяющие людей. Именно такой тип двусмысленности и иронии отражен, как мы увидим, в «Москве – Петушках».